«Пионерская правда» продолжала использовать в пропагандистских целях дело Морозовых и после окончания суда. 3 декабря появился отрывок из волнующего заключительного слова «народного обвинителя» Елизара Смирнова: «Начались хлебозаготовки — Павлик первым сдал хлебные излишки. Пришел на деревню займ — Павлик первый приобрел облигации. Начались занятия в школе — Павлик впереди всех успевает в учебе». В то же время Герасимовка — «глухая деревня, далекая от культурного центра, заброшенная в лесу среди болот и озер. Темная деревня с проклятыми старыми традициями, с вековой неграмотностью, религиозным засильем и мелкособственническими устоями… И вот, в эту глухомань врезывается светлая, героическая жизнь пионера Павлика Морозова. Кулачье ощетинилось, оскалило зубы». Наконец, 17 декабря газета снова отдала дань «ровеснику Октябрьской революции» и героическому поборнику сдачи зерна советской власти, опубликовав еще более высокопарную заметку Смирнова{139}.
Очерки в «Пионерской правде» — хотя и претендовали на документальную журналистику — придавали делу Морозова куда более драматический оттенок, чем местные газеты или само следствие. Герасимовка описывалась в них как типичная отсталая деревня, где еще господствуют религиозные пережитки — источник упорного сопротивления «проводимым мероприятиям». Павлик и его брат представлены не павшими солдатами классовой войны, а мученическими жертвами преступников-извергов; не случайно убийство часто называли «зверским». На фотографиях из зала суда представали, с одной стороны, искаженные злобой, корявые лица обвиняемых, а с другой — мадонноподобная Татьяна в белом платке с младшим братом Павлика Алексеем{140}. И сам Павлик изображался не просто принципиальным обличителем преступников, но мальчиком, чей подвиг состоит в разоблачении собственного отца.
Миф о Павлике Морозове приобрел определенные черты. Более поздние материалы пионерской прессы продолжали развивать его в том же направлении. Так, в июне 1933 года журнал «Пионер» опубликовал статью Олега Шварца, большая часть которой посвящалась доносу Павлика на своего отца. В ней, точно так же, как в «Пионерской правде», Павлик объявил: «Я, дяденька судья, выступаю не как сын, а как пионер. И я говорю: мой отец предает дело Октября». Перечислялись и другие разоблачения, сделанные юным героем (Кулуканова, Шатраковых), а также подробно говорилось о нападках на Павлика со стороны Данилы. В этой статье убийство описано с еще большими кровавыми подробностями, чем в «Пионерской правде»: «У Павлика вспорот живот, изрезаны руки, груди. У Феди — глубокая ножевая рана на шее и на животе». Говорилось также, что тела детей обнаружили в неягодных местах — это наводило на мысль, что их обманом заманили в чащобу изверги-взрослые{141}.
Суд преподносился в таком же мелодраматическом ключе. Подробно пересказывались свидетельства Ксении о том, как плохо обращались с Павликом дед и Данила. В ответ на ее утверждение, что она любила мальчиков, Шварц язвительно замечает: что же в таком случае ничего не предприняла? «Нет, не спрятаться волку под овечьей шкурой». С тем же накалом Шварц передает показания Данилы, который рассказывал, как Павлик крикнул брату, чтобы тот бежал, а Данила зарезал Павлика, и как два злодея схватили Федора и зарезали его, а потом надели на голову Павлика мешок. Добавилась одна новая деталь, которая отсутствовала в ранних репортажах: убив Федора, Сергей оттащил его тело в левую сторону. Появились и реплики обвиняемых, которых не было в протоколе заседания суда. Согласно Шварцу, Сергей Морозов объявил о своем решении молчать не простонародной поговоркой о языке за зубами, а выспренней фразой: «Принимаю на себя весь грех, как принял его Иисус Христос на суде иудейском». В другом контексте такие слова могли прозвучать благородно, но в свете агрессивного атеизма, насаждаемого советской пропагандой раннего периода, подобная религиозная патетика вызывала только презрение. Как сообщал своим юным читателям журнал «Пионер», в ответ на эти слова Сергея Морозова в зале раздался смех{142}.
Точности ради необходимо заметить, что «Тавдинский рабочий» тоже прокомментировал эти слова Сергея Мороза, придав, однако, всему эпизоду иной смысл: старик Морозов пытался изобразить из себя Иисуса[119]. В то же время Олег Шварц, несмотря на юный возраст своей читательской аудитории, не дал никакого объяснения тому, что мог иметь в виду Морозов под «иудейским судом». Зловещее значение этих слов повисло в воздухе.
В местных газетах в связи с делом братьев Морозовых подчеркивалось главным образом одно: политические враги государства снова ополчились. Вражда со времен Гражданской войны приняла другие формы, обнажив конфронтацию между теми, кто был за «проводимые мероприятия», и «кулаками-белобандитами». Поэтому «Тавдинский рабочий» опубликовал не заключительную речь Елизара Смирнова, а тираду другого «народного обвинителя» — товарища Урина из Свердловского центрального комитета комсомола, который говорил о «построении советского общества» и «процессе окончательной ликвидации капиталистических элементов и классов вообще через обостренную классовую борьбу»{143}. У «Пионерской правды» и «Пионера» — более сложный, культурно-многослойный подход. Олег Шварц пишет, что Данила «рассказал все, как было»{144}. Но пресса в своих последних репортажах о деле Морозова не стремилась к простой документальности. Какую же она преследовала цель, добавляя новые, сенсационные детали в описание доноса Павлика на своего отца, самого убийства и последних слов Сергея на суде?
Донос как гражданский подвиг
«Пионерская правда», расцвечивая материалы о деле Морозовых разными подробностями, преследовала двойную цель: возвысить Павлика до статуса гражданина-героя и очернить его убийц. Мотив «разоблачения отца» в основном использовался при решении первой задачи. Собственно к мотиву журналисты, писавшие о Павлике, не добавили ничего нового. Советская пресса освещала похожие истории (как уже упоминалось в главе 1) в конце 1920-х — начале 1930-х годов. В национал-социалистской пропаганде имеется свой пример такого рода — повесть «Юный гитлеровец Квекс», вышедшая из-под пера немецкого писателя Карла Алойса Шензингера и опубликованная в один годе историей Павлика Морозова. В 1933 году Ганс Штейнхоф снял по повести фильм, получивший еще большее признание, чем книга. С первого взгляда видно, что герой этой повести — зеркальное отражение Павлика Морозова. Несмотря на побои со стороны своего жесткого и часто пьяного отца-коммуниста, смелый Хайни Фолкер (позже получивший фашистскую кличку Квекс) не отступает от своего решения стать членом гитлеровского молодежного движения. Вскоре он, рискуя жизнью (его едва не отравили газом), предупреждает о запланированном коммунистами нападении на юных гитлеровцев. За такой смелый поступок Хайни Фолкера принимают в ряды юных гитлеровцев и разрешают поселиться в одном из общежитий организации. В отместку злобные коммунисты убивают его. Мальчик-мученик Квекс потрясает товарищей силой своего духа: умирая, он на последнем дыхании запевает марш нацистов{145}. Квекс, в отличие от Павлика, — герой вымышленный и отличается большей неуверенностью и уязвимостью, чем его советский двойник[120] (по крайней мере если сравнивать с образом Павлика в ранних версиях), но в остальном соответствий между ними очень много.
