Сходство этих юных героев могло бы показаться случайным, если бы история о доносе обсуждалась на уровне только местной, а не центральной прессы. Трудно представить, что перегруженные рутинной работой сотрудники «Тавдинского рабочего» или «Всходов коммуны» были в курсе направления развития нацистской пропаганды. Но журналисты «Пионерской правды», введшие в оборот мотив разоблачения отца, будучи пламенными интернационалистами, часто писали о молодежных движениях за рубежом. Шензингер взял за основу сюжета своего фильма убийство коммунистами в Берлине юного фашистского активиста Герберта Норкуса, погибшего 24 января 1932 года, о чем много писали в немецкой фашистской прессе того времени^{146}. В этом контексте нельзя исключить прямого заимствования. Возможно, «Квекс» (или его реальный прототип Норкус) подтолкнул коммунистов-агитаторов к поиску советского аналога этому неимоверно популярному в фашистской Германии герою, и они стали подбирать подходящую кандидатуру среди жертв реальных убийств. При этом было важно, чтобы биография жертвы имела те же мотивы (или по крайней мере чтобы их можно было легко вписать), что и история героя Шензингера: неповиновение отцу и последующее его разоблачение[121].

С другой стороны, кажется еще более правдоподобным, что оба героя — Павлик и Квекс — независимо друг от друга повторяют образ злодейски убитого врагами мальчика, распространенный в немецкой коммунистической мифологии 1920—1930-х годов. Как фашизм, так и коммунизм, утверждая собственную легитимность, пропагандировали культ смерти, а в начале 1930-х стремились перехватить друг у друга символику детского мученичества. Среди немецких коммунистов большой популярностью пользовалась песня «Маленький трубач», в которой сраженного «вражеской пулей» «юного красногвардейца» провожают в последний путь оставшиеся в живых взволнованные товарищи. Эта песня была переделана в «Песню Хорста Весселя». В ней так же, с почестями, предают земле тело застреленного врагом знаменосца, который до последнего вздоха высоко держал знамя со свастикой[122]. Советский поэт Михаил Светлов, переписавший песню по-русски, подошел к делу творчески: «юный трубач» превратился у него в «юного барабанщика», которого сразила неизбежная вражеская пуля. Герой пал на «сырую землю», но навсегда остался жить в памяти товарищей. По утверждению «Пионерской правды», именно эту песню исполняли пионеры на похоронах братьев Морозовых. Так реальное убийство стало частью мира, созданного поэтическим воображением. В коммунистической пропаганде конца 1920-х годов иностранных пионеров-мучеников, подвергавшихся гонениям и угрозам, стали вытеснять такие же советские пионеры-мученики. Неудивительно, что тексты, посвященные первым, перерабатывались и уступали место новым сочинениям.

Необходимо заметить, что у образов мучеников Павлика и Федора есть и другой источник. Порою Павлик изображался своего рода коммунистическим Иисусом: по версии журнала «Пионер», Даниле заплатили не тривиальные три пятирублевые и пять трехрублевых купюр, как сказано в протоколе допроса, но тридцать рублей царскими золотыми монетами[123]. Впрочем, хотя Даниле регулярно придавали облик герасимовского Иуды, аналогия между Павликом и Христом остается поверхностной и не получает развития — вероятно, потому, что Иисус ко времени распятия был, в отличие от Павлика, уже зрелым человеком, а его смерть — публичной казнью, а не убийством. Жизнеописания «своих» святых содержат куда более впечатляющие параллели с гибелью братьев Морозовых.

Невинные жертвы взрослых злодеев, Павлик и его брат повторили судьбу двух главных святых мучеников средневековой Руси — Бориса и Глеба, убитых, согласно традиционному преданию, их старшим братом Святополком, а также царевича Димитрия, зарезанного в 1591 году, как считалось, по приказу Бориса Годунова. Гипотетических убийц Святополка и Бориса изобличали как «царей Иродов». Подобно расправе над братьями Морозовыми, эти события приобрели мощный политический резонанс — разоблачение убийц должно было придать обвиняющей стороне политическую легитимность. Главным поборником культа отроков Бориса и Глеба был князь Ярослав, брат Бориса, Глеба и Святополка и соперник Святополка в борьбе за киевский престол. Осуждение Бориса Годунова оказалось выгодно боярину Михаилу Романову и его потомкам, чьи притязания на царский трон с династической точки зрения были не более основательными, чем у Годунова. Таким образом, в России существовала давняя традиция детоубийства, важной составляющей борьбы за политическую власть. (Впрочем, не только в России: воцарение английской династии Тюдоров произошло после междоусобной борьбы, очень похожей на ту, которая предшествовала приходу к власти Романовых, и Тюдоры с не меньшим рвением поддерживали, в свою очередь, легенду о короле-детоубийце Ричарде III).^{147}

Убийство Морозовых имело отголосок и в более близком прошлом. Культ Павлика резонировал с другим недавним случаем «детского мученичества» — казнью детей Николая II в Екатеринбурге, столице области, где находилась родная деревня Павлика. Это событие редко упоминалось в советской прессе[124], но убийство цесаревича Алексея имело огромное значение в первую очередь для той части населения, которая враждебно или неоднозначно относилась к советской системе. В 1920-х годах сложилась устоявшаяся традиция «подпольной» трактовки этого события. В самом благоприятном для режима варианте (например, в стихотворении Марии Шкапской, которая проводит аналогию между судьбами Людовика XVII и цесаревича) смерть Алексея воспринималась как достойное сожаления, но исторически необходимое пролитие невинной крови. При наиболее непримиримой позиции (как, например, в стихотворении Марины Цветаевой «Царь и Бог! Простите малым…», написанном в 1918 году на первую годовщину Октябрьской революции) казнь царевича лишала советскую власть какой бы то ни было претензии на легитимность[125]. Учитывая неоднозначное отношение к решению судьбы царских детей, большевики стремились подчеркнуть, что враги советского государства куда более безжалостны к детям. Очевидно, широкое освещение убийства Морозовых на Урале имело прямое отношение ко все еще свежей памяти людей о злодействе, совершенном большевиками по отношению к семье Романовых. По воспоминаниям местных жителей, чье детство пришлось на предвоенные или первые послевоенные годы, страшная судьба семьи последнего царя еще долго будоражила воображение людей и порождала всяческие слухи. Некоторые верили, что Алексей и Анастасия выжили, но большинство считало, что погибли все, и это вызывало замешательство и ненужное сомнение у местных детей. Смысл казни самого царя был всем очевиден, но зачем потребовалось убивать жену и детей, многие понять не могли[126].

Так или иначе, необходимость создать альтернативу царевичу Алексею, возможно, послужила подспудной мотивацией легенды о Павлике Морозове — вариации на тему «избиения младенцев», но на мотивы, составляющие сюжет самой легенды, она особого влияния не оказала. В стране с господствующим атеизмом важно было подчеркнуть разницу между Павликом и аристократическими отпрысками, а не отождествить его с ними. Согласно пионерской печати, гордый вызов Павлика, брошенный им своей судьбе, составлял яркий контраст духу смирения, с которым принял свою судьбу святой Борис («Да аще прольетъ кръвь мою, то мученикъ буду господу моему, а духъ мои прiметъ владыка»), или мольбе, обращенной святым Глебом к убийцам («Не дейте мене, братия моя милая и драгая! Не дейте мене, ни ничто же вы зъла сътворивъша! Не брезете, братие и господье, не брезете! Кую обиду сътворихъ брату моему и вамъ, братие и господье мои?»)^{148}