Отчасти ответы на эти вопросы заключаются в идеологическом колорите эпохи. Писатель Бернард Маклаверти определил отношение к так называемому «смутному времени» в Северной Ирландии 1970-х и 1980-х годов как к «слону в гостиной»: проблема настолько огромна, что занимает все пространство, но никто не решается заговорить о ней. Сталинская культура, со своей стороны, напоминала гостиную, в которой все присутствующие знали, что под стоящим в углу колпаком для чайника находится вовсе не серебряный предмет посуды, а отрезанная голова, но продолжали увлеченно и безостановочно обсуждать красивый рисунок на чехле[171]. Пока политический террор распространялся в масштабах, невиданных даже в советской истории, нарастала и «гуманистическая» риторика, табуировавшая прямые упоминания о доносительстве, арестах и страданиях заключенных[172]. В обществе, где все контролировалось цензурой, было запрещено упоминать о ее существовании; подобным же образом скрывали и такую опору системы террора, как доносительство. Если судить по советской прессе, чистки проходили только на самом высоком уровне, к ответу призывались лишь государственные преступники. Этих людей публично очерняли те, кто имел право говорить от имени народа, например генеральный прокурор Андрей Вышинский. Однако сама механика изобличения «врагов народа» всегда оставалась в тени. В таких обстоятельствах доносчик, сколь благородными ни были бы его побуждения выявить преступников и передать их в руки правосудия, — как минимум не самый подходящий объект для героизации. Его присутствие обнажает тщательно скрываемые механизмы. Так что, по точному определению Сталина, Павлик представлял собой всего лишь подростка, самолично взявшего на себя функции советского государства. Теперь важно было подчеркнуть не только то, что осведомитель действует из абсолютно бескорыстных, чистых побуждений, но и что он является всего лишь медиатором и исполняет волю высшей власти. Вот почему в позднейших версиях этой истории возникает фигура взрослого человека, школьного учителя или уполномоченного ОГПУ, перед которым герой раскрывает душу.

Превращение Трофима Морозова в домашнего тирана, а Павла — в преследуемого ребенка приглушало вызывавшую противоречивые чувства первоначальную версию мифа, в которой сын не останавливался ни перед чем, чтобы добиться уничтожения своего отца. Новый подход соответствовал начавшемуся с 1935 года восхвалению Сталина как безгранично доброго и в то же время строгого отца всех советских детей. Он также отвечал установке, появившейся в середине 1930-х: необходимо укреплять авторитет родителей в глазах детей, а не наоборот. Новые правила поведения пионеров, обнародованные в 1937 году, предписывали членам организации проявлять не только уважение к старшим, но и «любовь к родителям»^{223}. В этом контексте донос Павлика на отца провоцировал ненужное беспокойство. Заслуживает внимания тот факт, что в рекомендациях к заседанию Политбюро 1935 года Павлик охарактеризован только как «жертва кулаков», а не как непреклонный борец за справедливость внутри семьи^{224}.

Эту коллизию можно было бы развернуть, изобразив Павлика изобличающим отца по крови во имя другого отца — Сталина. Но была одна практическая загвоздка: миф о Павлике возник раньше, чем началась полномасштабная пропаганда культа Сталина среди детей. По этой причине мотив «преданности Сталину» возникает только в позднейших версиях жизнеописания Павлика, даже в них не получая большого развития[173]. Как правило, отказ от биологического отца во имя долга перед символическим отцом подразумевается, но не артикулируется прямо.

Как бы то ни было, главная заслуга мальчика состояла не столько в доносе на отца как таковом, сколько в участии в кампании всеобщей слежки и в предпочтении общественных интересов личным. Как мы видели, Горький видел в Павлике Морозове героя, для которого «духовные связи» важнее «кровных»^{225}. В этом смысле доносительство в качестве общественно-полезного дела еще долго пропагандировалось, даже после того как тему доноса Павлика на отца стали постепенно затушевывать. Особенно прославлялись дети, которые привлекали внимание властей к подозрительным иностранцам, шнырявшим в пограничных зонах, — о них рассказывалось в десятках газетных репортажей и художественных произведений начиная с 1936 года^{226}.[174]

Такого рода приверженность гражданственному доносительству сохранилась и в более поздних версиях биографии Павлика. Герой мог тяжело переживать виновность собственного отца, но это не мешало ему оставаться убежденным разоблачителем кулаков — укрывателей зерна в своей деревне^{227}. Пропаганда прилагала много усилий, чтобы представить донос не как постыдное, тайное наушничество, а как очистительную, общественно-полезную процедуру. Опубликованное в 1940 году пособие по педагогике инструктировало учителей, каким образом убеждать детей выступать с публичными обвинениями. Если учителю не удавалось побудить их к открытым разоблачениям, он не имел права принимать меры на основании информации, полученной в частных беседах. Кроме того, в пособии подчеркивался бескорыстный и открытый характер действий Павлика: «Учитель знакомит учащихся с героическими подвигами Павлика Морозова и других детей, охранявших и охраняющих общественную собственность от врагов народа, вредителей и показавших образцы подлинного социалистического отношения к труду и общественной собственности, пример беззаветной любви и преданности к нашей социалистической родине». Учителю также следовало проводить беседы о необходимости уважать общественную собственность^{228}.

Но стремление выставить определенные действия Павлика в качестве образца для подражания вовсе не было ни единственной, ни главной целью распространения легенды. Очень сомнительно, что власти в СССР хотели стимулировать массовое детское доносительство. Есть свидетельства того, что спецслужбы не были склонны воспринимать детей в качестве серьезных источников информации. Известен, например, такой экстраординарный случай: девочка-подросток заявила в НКВД о собственном политическом инакомыслии, после чего с трудом убедила органы арестовать ее. А когда будущий поэт Лев Друскин и его товарищи по детскому клубу в Ленинграде позвонили в НКВД и попытались защитить арестованного в 1937 году директора клуба, сотрудник органов грубо велел им не лезть не в свое дело^{229}. В сталинском обществе никогда не практиковали ничего вроде телефонов доверия для детей, распространенных сегодня во многих западных странах и в России. Не существовало такого номера, который можно было бы набрать, чтобы заявить на папу или на кого-то другого. Доносы детей друг на друга как средство поддержания школьной дисциплины поощрялись, к доносам же, за которыми стояло соперничество со взрослыми за авторитет и право участия в политической жизни страны, относились с глубоким подозрением.

В общем и целом можно сказать, что Павлик Морозов являлся одновременно и чем-то большим, и чем-то меньшим, чем просто пример доносительства. Он олицетворял модель поведения пионера, которую школьная учительница из книги Яковлева разъясняла классу: «Настоящий пионер тот, кто учится очень хорошо, поддерживает дисциплину, работает в отряде, читает книги и газеты. Настоящий пионер — всем пример»^{230}. И в то же время подчеркивалось, что Павлик — не просто пример для подражания; его героизм недостижим, его подвиг нельзя повторить в обычной жизни; патриотизм и гражданский долг Морозова возвысили его до таких вершин, откуда нет возврата. В 1934 году «Правда» опубликовала статью, в которой история Павлика начиналась со слов «убитый дедом»^{231}, чтобы сразу было понятно: мертвый герой отличается от живых читателей рассказа про него. «Пионерская правда» к шестой годовщине смерти мальчика сделала такое обобщение: «Все советские ребята хотят быть похожими на Павлика Морозова, они готовы отдать все свои силы, а если нужно, то и жизнь, за любимую родину»^{232}. Павлик — яркий пример детской «революционной сознательности и мужества», он совершил высший акт самопожертвования, отдав за идею свою жизнь. Именно невероятность его героизма и вызывала такое восхищение.