Особенно напряженно она работала с моей памятью, на которую я, в общем-то, никогда особенно не жаловалась. Однако методологические натаскивания Паулины принципиально отличались от моих наивных представлений об активизации работы конкретного участка головного мозга. Она тренировала мою память и наблюдательность с последовательностью инструктора физкультуры при городской зоне здоровья, превращающего с помощью специального комплекса упражнений жирные телеса стареющей пациентки в упругое, моложавое тело. Через несколько дней мне было достаточно мельком увидеть чье-то лицо на смазанной, любительской фотографии, чтобы мгновенно вызвать в памяти всю имеющую к ней отношение информацию. Короче, я получала СИСТЕМНЫЙ поток информации, а также кое-какие психологические навыки, с помощью которых могла в долю секунды вызвать его в своей памяти и вычленить самое важное, суть.

Спустя десять дней после начала этого беспримерного шпионского экстерната, она устроила мне генеральную проверку, которая длилась без малого четыре часа и после которой, как мне показалось, у Паулины значительно улучшилось настроение.

— Ты молодец, девочка! — Ее мраморное лицо осветилось улыбкой.

— Дадите Почетную грамоту за успеваемость?

— Ты заслужила больше, чем просто Почетную грамоту.

— Тогда сделайте так, чтобы я его увидела. Хотя бы перед отъездом.

— Это совершенно невозможно, — она покачала своей седой головой. — Даже теоретически.

— Он знает?

— Ровно столько, сколько ему положено.

— Значит, ничего не знает, — пробормотала я и почувствовала, как закипают слезы на ресницах.

— Валентина!

— К чему весь этот дешевый карантин, Паулина? — я с трудом сдерживала раздражение, хотя в глубине души понимала: чем меньше будет знать Юджин, тем спокойнее буду себя чувствовать я.

— Если все завершится удачно, — а я в это верю, — ты получишь ответ лично от него. Договорились?

Я молча кивнула.

— Я хочу сделать тебе подарок в дорогу… — Паулина достала из косого кармана широкой, расклешенной юбки изящную коробочку и медленно раскрыла ее. На нежносинем бархате сверкало золотое кольцо с довольно крупным бриллиантом.

— Надень! — Паулина даже подарки делала в форме приказа, как не очень приятную, но, безусловно, полезную процедуру. Вроде утренних упражнений с брюшным прессом.

Я безучастно надела кольцо на безымянный палец, даже не удивившись, что оно пришлось идеально впору.

— Тебе идет, — улыбнулась Паулина. — Красивые женщины притягивают к себе красивые вещи. Плохо, когда случается наоборот. Но это уже не про тебя.

— Естественно, не про меня! — Я пожала плечами, разглядывая красивую вещицу. В реальной жизни такое кольцо могло появиться у меня только в том случае, если бы меня пригласили сниматься в мелодраме о несчастной любви единственной наследницы швейцарского мультимиллионера. — Лично я, дорогая Паулина, притягиваю к себе только неприятности.

— Не брюзжи, Валентина! — Она взяла мою руку и чуть повернула ее в сторону окна. Крупный и очень чистый камешек, поймав косой солнечный луч, брызнул ослепительным светом. Словно неведомый сварщик только что коснулся его электродом. — О чем ты думаешь?

— Я думаю о том, что это ж-ж-ж — неспроста!

— Что? — Тонюсенькие бровки Паулины сошлись на переносице.

— Так говорил Винни-Пух, не помните, Паулина? Если что-то жужжит — значит пчела. А для чего пчела? Чтобы делать мед. А для чего мед? Чтобы…

— Я читала эту сказку, — процедила Паулина. — Какая связь?

— А какая функция — кроме эстетической, естественно, — отведена этому прелестному колечку?

Засунув руки в карманы юбки, Паулина стояла, чуть покачиваясь с пяток на носки, и пристально смотрела на меня своим по-рентгеновски пронизывающим взглядом.

— Что вы на меня так смотрите? — пробурчала я, ощущая какую-то внутреннюю неловкость. Все равно как тебе делают дорогой подарок, а ты спрашиваешь, не вычли ли для этой цели деньги из твоей собственной зарплаты. — Мы все время были вместе. Я точно знаю, Паулина, что вы не отлучались из этого номера ни на секунду. Следовательно, это кольцо вы не выбирали с любовью в дорогом ювелирном магазине, а просто получили от кого- то из вашей многослойной конторы, кто в курсе не только нашего с вами местонахождения, но даже размера моего безымянного пальца. А поскольку верить в бесплатные завтраки меня отучили хоть и сравнительно недавно, но зато на всю оставшуюся жизнь, я, в строгом соответствии с вашими наставлениями, Паулина, задаю себе дурацкие вопросы: а что, собственно, в этом кольце? Тайный шифр? Контактный яд? Катапультирующее устройство? Или какой-то ультрасовременный телеобъектив, благодаря которому вы сможете сэкономить на моем эскорте?..

— Вот такой вы мне нравитесь по-настоящему, — взгляд Паулины сразу же смягчился и потеплел. — Реакция на любую вещь, которая хоть на микрон покажется вам противоестественной или даже просто странной, должна быть именно такой — точной и мгновенной. Отныне вопрос «Чего вдруг?» должен стать вашим любимым, если не единственным…

— Значит, это действительно не просто бриллиант?

— Просто, Валечка! — проворковала Паулина. — Если только это слово подходит для вещички, стоимостью в несколько тысяч долларов. И это действительно подарок от меня. Единственное, о чем я вас попрошу, Валечка, никогда, ни при каких обстоятельствах, не снимайте это кольцо.

— Почему?

— Уж очень оно вам подходит, милая…

Март 1978 года

В узком кругу своих сослуживцев и друзей Атилла Хорват слыл человеком малоразговорчивым и прекрасно понимал, что совершенно НЕ ГОДИЛСЯ для той среды, в которой, как правило, самовыражается большинство мужчин среднего возраста с уже сложившимися вкусами, образом жизни и привычками. Как и всякий закоренелый холостяк, Атилла неизменно сторонился общественных мест, не любил новых знакомств, терпеть не мог пустопорожней светской болтовни, был лишен способности со вкусом рассказать пикантный анекдот, сделать женщине приятный комплимент или, на худой конец, поддержать веселую компанию соответствующим выражением лица.

Тем не менее этого статного, молчаливого красавца, живую легенду венгерского спорта, уважали все — и женщины, и мужчины. Но если первые, наткнувшись несколько раз на поистине олимпийское безразличие Хорвата, постепенно теряли к нему интерес, то вторые относились к Атилле с тщательно скрываемым сочувствием, догадываясь, что в душе этого человека живет какая-та тайна, глубокая, незаживающая рана, которая мешает этому странному человеку быть таким, как все. Впрочем, Атиллу такое отношение устраивало вполне…

Сидя за внушительным рулем мощного «мерседеса- 280» с форсированным двигателем и кодовыми номерами Главного управления венгерской контрразведки, который с едва слышимым свистом надвое разрезал сгустившуюся ночную мглу, пронизанную запахом надвигающейся весны, Атилла размышлял о своей жизни, о том, что он совершенно одинок, и чувствовал при этом очень странное, труднообъяснимое, какое-то внутреннее родство с человеком в надвинутой на глаза шляпе, притулившимся в самом углу заднего сидения, который, как и он, не проронил ни слова за все полтора часа ночной гонки в сторону границы с Австрией.

Заверив Андропова в полной безопасности поездки, Хорват лгал. И подозревал, что его вельможный пассажир об этом догадывался. Но у Атиллы не было другого выхода. Практически неуязвимыми, как это ни парадоксально, могут считать себя только отвергнутые обществом бездомные люди, до которых никому нет и быть не может дела, чьи передвижения, встречи и способы добывания хлеба насущного никого не интересуют. Что же касается людей «калибра» его единственного пассажира, то их полную и безграничную безопасность гарантировала только надгробная плита.

Хорват, как опытный канатоходец, уже много лет без страховки балансировавший на головокружительной высоте ежесекундного смертельного риска, трезво учитывал все слабые места затеянного предприятия. В принципе, их было немного, но они тем не менее существовали реально, и Атилла понимал: случись не дай Бог то, чего он опасался, и члена Политбюро ЦК КПСС, председателя КГБ СССР Юрия Владимировича Андропова попросту не станет. Его ликвидируют еще до того, как выяснят, кто он на самом деле, а уже потом поднаторевшие на подобного рода делах спецы выстроят складную версию нелепой автокатастрофы или скоропостижной смерти одного из самых высокопоставленных кремлевских лидеров по причине почечной болезни, удостоверенной ровно таким количеством подписей, которое потребуется. И все же, от сознания, что именно в эти минуты, прикорнув на заднем сидении, Андропов, возможно, думает примерно о том же самом, Хорвату становилось как-то не по себе. С другой стороны, сама мысль, что он испытывает неосознанное чувство вины перед человеком, являвшимся косвенно причиной гибели его отца, вызывала в Атилле глухое раздражение. Непроизвольно мотнув головой, он попытался сосредоточиться на деле, на конкретной причине, которая так странно, так непредсказуемо свела его судьбу с судьбой этого зловещего и во многом совершенно непонятного ему человека.