После выхода в свет первых двух томов романа «КГБ в смокинге» мне чаще всего задавали один вопрос: «Что в твоей книге правда, а что — вымысел?» И всякий раз мне приходилось, — очевидно, в силу серьезного срастания с образом своей героини, — отвечать вопросом на вопрос: «А что, по-вашему, правда, и что — вымысел?» Уверяю вас, подобная реакция вовсе не означает желание уйти от прямого вопроса. Мне доводилось встречать людей — пожилых, умных и достойных, отсидевших всю войну в тылу, где-нибудь в Ташкенте или Караганде в силу вполне объективных причин — слабого здоровья, неспособности к несению воинской службы, особой ценной гражданской специальности и прочего. Однако потом, после Победы, эти люди начали терпеливо возводить каркас СВОЕГО, индивидуального мира — мира несбывшихся надежд, нереализованных планов, не испытанных ощущений… Они терпеливо, год за годом, облицовывали это ирреальное, созданное только игрой собственного воображения, здание гладкими, надежно состыкованными подробностями о том, как по приказу пьяного комбата они штурмовали высотку где-то под Сталинградом, закапывались в траншею, когда их утюжили немецкие танки, или глухой смоленской ночью переползали линию фронта, чтобы вернуться к своим с «языком»… Но самое невероятное заключается в том, что по истечении десятков лет эти люди искренне верили, что на самом деле ВСЕ ТАК И БЫЛО. Рассуждая формально, сказанное ими детям, внукам, любимым женщинам — ложь, грубое искажение реальности. Но кто швырнет камень в человека, который искренне хотел быть востребованным историей, собственной совестью, своим представлением о том, какой именно должна быть его личность?

Возвращаясь к своим весьма скромным литературным пробам, могу сказать то же самое: я верю в то, что все написанное мной — правда. Настолько, насколько может быть правдой любое литературное произведение, созданное по законам вполне определенного жанра и описывающее события, еще окончательно не размытые пеленой Времени. В противном случае, не было бы никакого смысла вводить в книгу Андропова и Брежнева, Картера и Цвигуна, Устинова и Пономарева… Что же касается РЕАЛЬНОСТИ главной героини, ее внутренних противоречий, изломанной судьбы, а главное, тяжести выпавших на ее долю жизненных испытаний, то лучшим ответом может служить реакция сотен тысяч людей, которые прочли мою первую книгу и, надеюсь, найдут в себе мужество повторить этот беспримерный подвиг.

«КГБ в смокинге-2» — прямое продолжение первых двух книг. Вместе с тем, это совершенно самостоятельный роман, со своей канвой, исторической линией и литературными приемами. Мало того, рискну предположить, что человек, пропустивший первые две книги и прочитавший этот двухтомник, вполне может увидеть совершенно ИНУЮ Валентину Мальцеву. Интервал в написании двух романов составил без малого три года — срок вполне достаточный, чтобы вместе со стремительно меняющимся миром изменился и сам автор. Совершенно нормальное явление для нашего ненормального мира.

И последнее.

Вокруг меня и на отдаленном расстоянии, в России и США, в Израиле и Германии живут, заботятся о родителях и детях, любят, борются с нуждой, строят воздушные замки и отчаянно матерятся несколько десятков мужчин и женщин, без которых все в моей жизни, в том числе и эта книга, теряет изначальный смысл. Приводить их имена страшно: а вдруг случайно выпадет какое- то близкое, очень дорогое мне имя, и к миллионам несправедливостей, происходящим вокруг нас каждую секунду, прибавится еще одна, с моей точки зрения, совершенно непоправимая? А потому я, не называя имена дорогих мне людей, просто признаюсь им в своей любви. В надежде, что они меня поймут, не перестанут любить и обязательно простят…

МОСКВА. ПЛОЩАДЬ ДЗЕРЖИНСКОГО. ЗДАНИЕ КГБ СССР

Февраль 1978 года

— Доброе утро, Юрий Владимирович! — тон Андрея Александрова-Агентова, помощника Генерального секретаря ЦК КПСС, был абсолютно ровным, без излишнего пиетета и в то же время достаточно уважительным. Подобная тональность вырабатывается годами терпеливого выживания, а также шлифовки характера и манер при очень большом, ни разу не оступившемся в своей политической карьере, начальнике и свидетельствовала о высочайшей степени придворной выучки. Александров, работавший в 1963–1964 годах инструктором Международного отдела ЦК КПСС, курировавшего социалистические страны, уведомлял о поручениях своего всесильного шефа только членов и кандидатов в члены Политбюро.

— Доброе… — Андропов взглянул на кварцевые часы, вмонтированные в торцевую стену его огромного кабинета на Лубянке — 8.38.

— Вы могли бы к девяти быть у Леонида Ильича?

— Буду.

— До свидания, Юрий Владимирович.

— Всего доброго.

Положив трубку кремлевской «вертушки» — единственного из трех десятков аппаратов, стоявшего отдельно, непосредственно под левой рукой, Андропов на секунду задумался. Не было сказано ничего, кроме времени аудиенции. Следовательно, Брежнев решил встретиться с ним внезапно, возможно, даже несколько минут назад. В противном случае Андропова предупредили бы об этом накануне или, в крайнем случае, с самого утра — Александров, державший в своей гордо посаженной седой голове график работы и привычки всех без исключения членов и кандидатов в члены Политбюро, естественно, знал, что Юрий Владимирович Андропов никогда не входил в свой служебный кабинет на площади Дзержинского позднее восьми утра. Да и потом, Александров, опытный кремлевский диспетчер и знаток сановного протокола при Генеральном секретаре ЦК КПСС, никогда бы не поставил такую значительную фигуру, как председатель Комитета государственной безопасности при Совете министров СССР, в унизительное положение, при котором члена Политбюро уведомляют о встрече с Генеральным секретарем партии всего за двадцать минут.

Будь у Юрия Андропова другой характер и не столь принципиальные взгляды на жизнь, он, подобно многим аппаратчикам самого высокого ранга, легко заполучил бы рычаг воздействия на такую, вроде бы, «автономную» фигуру, как личный помощник генерального секретаря ЦК КПСС. Андропову было доподлинно известно, что Александров вовсе не святой и охотно делится «бытовой» информацией о настроении, колебаниях и кое-каких планах своего могущественного патрона, связанных с кадровыми перемещениями, с некоторыми членами Политбюро. Не безвозмездно, естественно, хотя Александров абсолютно ни в чем не нуждался, а в обмен на милые сердцу любого советского человека, даже такого обеспеченного, как помощник генсека, пикантные безделушки вроде бриллиантового кольца в день рождения супруги или как нельзя кстати приуроченные к Новому году пару-тройку ящиков коллекционного коньяка с полным набором фруктов из экзотических южных республик. Однако председатель КГБ СССР никогда не позволял себе опускаться до подобного уровня получения информации. И вовсе не потому, что был снобом или идеалистом. Двенадцать лет, проведенные в самой гуще коварных планов, секретов, бесчисленных интриг и государственных тайн, многие из которых давали Андропову поистине безграничную власть над огромным и казавшимся абсолютно защищенным миром, научили его с должным уважением относится к любому способу получения секретной информации, каким бы циничным, безнравственным или откровенно грязным он ни был. Однако в случае с Александровым и несколькими его коллегами Юрий Андропов знал то, что было недоступно многим членам Политбюро: в общем-то невинные, но, как правило, содержащие в себе некое информационное зерно, фразы, «утекавшие» из легендарного кабинета на Старой площади по якобы болтливости помощника Генерального секретаря, на самом деле строго дозировались и направлялась по конкретным адресам самим Леонидом Брежневым, тщательно проверявшим, как действует эта с виду малозначительная, а подчас откровенно чепуховая информация на его ближайшее окружение и к чему она в итоге приводит.