Леон одновременно и любил, и боялся осень. С одной стороны, все были напряжены, ждали чего-то неизменно плохого. С другой – осень была красочным, веселым праздником окончания жаркого лета. В садах падали с ветвей яблоки. Во всех домах стоял густой запах молодого домашнего вина. И конечно же, столько разных людей, других, в непривычной одежде, с незнакомыми голосами. От всего этого его сердце то пускалось в радостный пляс, то испуганно замирало.

К тому же забот у Леона стало еще больше. Он не был больше единственным ребенком в семье. Маленькая девочка качалась в колыбельке. И мама все свое время проводила возле нее. По дому теперь распоряжался Леон.

Он готовил еду, убирал, стирал, носил воду, топил печь.

И конечно, когда отец с утра начал собирать телегу, чтобы ехать на ярмарку, радости Леона не было предела.

Однако когда он выскочил на улицу с дорожной сумой в руках, отец в сомнении покачал головой.

– А кто же маме поможет?

Леон растерянно оглянулся.

Ощущение праздника куда-то ушло. Он беспомощно посмотрел на отца.

– Пусть едет. – На порог вышла мать. – Я как-нибудь сама, у меня уже достаточно сил. Езжайте. Обо мне не беспокойтесь.

Она подошла к отцу, поцеловала его в щеку. Растрепала Леону волосы.

– Что тебе привезти? – спросил отец.

– Платок. – Мама пожала плечами.

– У тебя их полный сундук.

– Мне нравятся платки. – И она улыбнулась.

Отец посмотрел на Леона.

– Ну что, пострел, долго тебя ждать?!

Мальчишка стрелой взлетел на телегу. В нос ударил густой, свежий запах сена.

Отец щелкнул вожжами. Лошаденка меланхолично тронулась, пошла не торопясь. Мама помахала им рукой от ворот и ушла в дом. Леон растянулся на сене, с удовольствием кутаясь в старый, видавший виды тулуп и надежно уместившись между двумя огромными корзинами, полными спелых яблок. Перед глазами проплывали верхушки редких деревьев, что росли вдоль дороги, низкое небо глубокого синего цвета. Редкие облака. У телеги тихонько поскрипывала задняя пара колес. Отец молчал.

– Пап, – Леон повернулся на бок, – а зимой мы на тот берег пойдем?

Такое бывало. Иногда вдруг Лес будто бы отступал. Точнее, не так, деревья оставались на своих местах, они стояли по-прежнему перекрученные неведомой силой, спутанные, но… другие. Из Великого лес становился обычным, немного странным, чуть пугающим, но не более чем обычный, просто очень густой. Часто это случалось в самые лютые морозы. Когда даже воздух, казалось, замерзал и падал на землю микроскопическими легкими снежинками, а небо делалось такой немыслимой высоты, что голова начинала кружиться и можно было упасть.

– Кто знает. – Отец вздохнул. – Может, мы пойдем. А может, он к нам придет.

– Как это? – Леон высунулся из-под тулупа.

– А вот так. – Отец обернулся, посмотрел на сына, улыбнулся. – Неспокойно вокруг. И с каждым годом все беспокойнее и беспокойнее. Раньше мы каждый год на тот берег ходили. Дрова собирали, валежник. Сучья, ветки. Знаешь, как горят? Ух! Закинешь парочку, а в избе уж жара. И это когда мертвяки вовсю шастали… Бывало, рубишь сучья, глядь, а он стоит на той стороне поляны да смотрит. В сосульках весь. Страшный.

– И как же тогда?

– Да ничего, огня они боялись. Шуганешь его факелом-то, и готово. Они, мертвяки, тупые. Жрут только. Голод их гонит. – И он тяжело вздохнул. Леон тоже вспомнил того покойника, что убил брата. – Но это раньше. Сейчас-то совсем другое.

– Думаешь, к нам мертвяки пойдут? – настороженно спросил Леон.

Отец тихо засмеялся. Передразнил:

– Мертвяки… Эх ты, зайчишка-трусишка…

– Я не боюсь! – Леон нахмурился.

– Да? – Отец поднял бровь. – А зря. Я вот боюсь…

И он снова вздохнул.

– А может… – Леон выбрался из-под тулупа, подсел к отцу. Далеко впереди кто-то шел по дороге, тоже на ярмарку. – А может, к нам тогда придут паладины?

– Не дай бог, – серьезно ответил отец.

– Почему? – И Леон вспомнил красивую картинку в Священной Книге, по которой учил грамоте всех детей сельский священник. Высокий воин на огромном коне, с копьем, пронзающим уродливого черта. Черт был мерзкий, воин мужественный, в блестящих доспехах. А еще вспомнились поучительные истории, которые читал им все тот же священник и после которых все мальчишки только и играли в паладинов… – Почему?

– Паладины, сынок, просто так не появляются. Беда за ними по пятам ходит. Беда да смертушка лютая. Наше крестьянское дело хлеб сеять, детей растить да десятину отдавать. А их паладинская доля ух суровая.

– Но и у тебя же дома копье стоит?

Отец засмеялся. Он вообще много и часто смеялся, здоровым чистым смехом. За это Леон любил его еще больше.

– Копье. Ну ты скажешь тоже. Это не копье, а так, цацка дедова. Из косы сделана. Сечешь разницу? У нас копье это по необходимости. От нужды. А для паладина копье, как для меня лопата. Жизнь. Вот крестьянская жизнь – она в чем?

– В чем? – переспросил Леон.

– Крестьянская жизнь, – сказал отец поучительно, радуясь возможности спокойно, без спешки поговорить с сыном о чем-то отвлеченном. – Она в поле, в плуге, в яблоках вот. В хлеву, где скотина. В земле. Крестьянин – это ведь не просто мужик с лопатой да мотыгой. Крестьянин – это и есть земля, плуг, поле, яблоки, хлев, зерно. Оттого и люди мы такие…

– Какие? – Леон заглянул отцу в глаза.

– Такие. – Тот ухмыльнулся. – Вот как земля. И мягкие, и твердые, и чистые, и грязные…

– Грязные! – Леон весело засмеялся.

– Ну да! Грязные. А что? – Отец шутливо толкнул его локтем. – Какая земля, такие и мы.

– А паладин?

– А паладин, сынок, – отец мигом посерьезнел, – паладин – он другой. Его жизнь в мече, в копье, в топоре, в доспехе. В смерти его жизнь. И он сам… Эх… Потом как-нибудь поймешь.

Они помолчали.

– Пап, – снова ткнулся к отцу под руку Леон. – Пап?

– Ну что?

– А почему про дедушку говорят, что он был лихой?

Отец закашлялся.

– Это где ты слышал?

– Да вот, говорили. – Леон неопределенно пожал плечами. – Слышал…

– Глупости говорили, – решительно мотнул головой отец. – Дед был сильный. Со всех сторон сильный. В следующий раз услышишь где, мне скажи, я этим болтунам уши надеру.

Леон указал вперед.

– Смотри, папа, священник.

По дороге действительно шел монах. Черная, длинная ряса, на шее тяжелая цепь, в руках длинная палка с крюком наверху. Бородатый священник остановился у обочины, обернулся.

– Подвезти, святой отец?

– Благодарствую.

Монах, легко толкнувшись посохом, запрыгнул в телегу.

– На ярмарку? – спросил отец.

– Скорее вслед за ней.

Отец понимающе кивнул.

Леону монах не понравился. Он не был похож на их приходского священника. Тот был строг, но у него не было в глазах этой. Леон не смог найти подходящего слова.

Глаза у монаха были неприятные. Будто покрытые масляной пленкой. А под нечесаной бородой блуждала по губам неприятная улыбка.

– Хочешь конфетку? – спросил монах, глядя Леону прямо в глаза. Его руки что-то искали под рясой, хотя холщовая сума висела у священника на плече.

– Нет, – буркнул Леон и прижался к отцу. Тот обнял сына за плечи.

Дальше ехали в тишине.

Ярмарка была оглушительна. Ее зазывалы кричали, казалось, в самые уши. От ярких цветастых шатров рябило в глазах. Вывески, картинки, крики, смех. Кто-то спорит за медяшку, кто-то раздает все задаром. Колесом катятся скоморохи, солидно выпятив животы, прохаживаются купцы. Тут легко можно было потеряться, и вместе с тем тут все было на виду.

– Держись около меня, – сказал отец Леону. – Если потеряешься, встретимся у телеги. Все понял?

Тот завороженно кивнул. Прямо перед ним поднимался по висящему в пустоте канату факир, худой, не человек, а скелет, обтянутый кожей, он невозмутимо перебирал руками, поднимаясь все выше и выше, пока не забрался на самый верх и не уселся там на кончике каната, словно курица на насесте. В его корзинку летели мелкие монетки. Леон тоже бросил бы что-нибудь, но в карманах было пусто. Мальчик хотел было спросить медяшку у отца, но обнаружил, что тот уже ушел далеко и сейчас спорит о чем-то с купцом в цветастом халате. Леон побежал за ним.