Барон пытался протестовать, сопротивляться, но его скрутили. На землю, в грязь, полетела его золотая цепь. Солдаты понесли кандалы.

Инквизитор сел.

– Где староста?..

Староста плюхнулся на колени перед инквизитором.

– Поднимите.

Солдаты подняли ослабевшего мужчину.

– Крепок ли ты здоровьем, староста? – спокойно поинтересовался инквизитор.

Тот что-то промямлил.

Архиепископ вздохнул и приказал, не глядя на отца Тиберия:

– За ротозейство и невнимание староста Марк приговаривается к сорока пяти плетям. Исполнение приговора поручается имперскому объездному палачу. Во время его очередного объезда.

Староста бухнулся в ноги инквизитору:

– Спасибо, спасибо… – залился он слезами. – Благодарю вас, святой отец! Благодарю!

– Уберите, уберите… – Инквизитор брезгливо махнул рукой. – Дом колдуньи сжечь. Землю вырыть на глубину трех локтей и смыть в реку. Ее имущество отдать приходской церкви, которой поручается распределить оное среди пострадавших семей.

Он повернулся к отцу Тиберию:

– Надо ли говорить, что перед тем, как раздавать вещи, надо удостовериться в том, что они не несут никакой заразы или скверны?

– Не надо, – покачал головой отец Тиберий.

– Хорошо. Если вам потребуется эксперт…

– Нет нужды…

Инквизитор кивнул.

– За уничтожение нежити деревне выплачивается сумма размером триста золотых. Обязанность употребить эти деньги на нужды деревни и ее жителей возлагается на старосту. За сим объявляю инквизицию в этой местности законченной.

Дружный вздох пронесся по толпе крестьян.

Архиепископ Ланге взял под руку отца Тиберия.

– Ваша деятельность, брат мой, не останется без внимания. Я обещаю.

– Ну что вы, ваше святейшество, нет никакой нужды. Я только служу Господу нашему. И все.

Они уехали. И только староста еще долго бил поклоны вслед удаляющемуся кортежу.

Все знали, что имперский палач делает объезд провинций где-то раз в год, долго на одном месте не задерживаясь. И ежели осужденного не оказалось на месте в этот момент, палач особо расстраиваться не станет и преследований не учинит, а последует дальше, наслаждаясь деревенским гостеприимством.

После этого дня жизнь в деревне еще долго не могла войти в нормальное русло. Убитых свезли на погост. Ведьмин дом спалили и все имущество вместе с ним. Даже скот. Кур, овец и козу… Огонь был таким сильным, что сгорело все дотла. И обрушилась печная труба. Когда выкапывали землю, нашли какие-то кости, даже и не поймешь чьи. А земля, та, что не прогорела, воняла мерзко и сочилась жижей. И хотя архиепископ повелел рыть на глубину трех локтей, копали до тех пор, пока не показались глина и камни. На месте дома ведьмы образовалась огромная яма. В нее всей деревней набрали валунов, с трудом выкапывая их из-под снега. Срубили деревья в ее саду, а землю щедро посыпали дорогой солью. Люди работали как сумасшедшие, старательно превращая место, где когда-то поселилась скверна, в пустырь.

Теперь среди покрытой белоснежным снегом деревни зияла большая, черная язва.

Казалось, только она и напоминает о пережитом кошмаре. Но жить как прежде люди не могли. Зимняя жизнь для крестьянина – отдых. Не нужно пахать, сеять, заботиться об урожае. Все припасы уже сделаны. Знай себе скотину корми да печь топи. Всего и забот. Но что-то переменилось. Свет в окошках горел допоздна. На улицу люди выходили неохотно. А с приближением сумерек так и вообще старались носа не высовывать.

Поначалу еще держали дозор вокруг деревни, жгли большие костры. Но потом оставили это дело. Попрятались.

Зима тянулась и тянулась. Удивительно медленная. Тусклая. Будто бы мертвая. Из серого неба сыпался и сыпался мелкий, невзрачный снежок.

По ночам из-за реки доносился жуткий вой. Иногда далекий, иногда близкий. Непрерывный. Протяжный.

Иногда Леону казалось, что люди вокруг замерзают. Будто стынет в их жилах кровь. Глаза стекленеют. И все, кого он знал, превращаются в мертвецов. Не тех, что перли страшной ордой, но чем-то схожих. Будто страшная опасность выморозила сердца.

Не дело крестьянину воевать. Не дело.

И ладно бы работы невпроворот. Укрыться заботами, гнуть спину до заката, да так, чтобы валиться без сил на постель. И прошло бы бесследно. Потому так ожесточенно, до седьмого пота, уничтожали дом ведьмы. Потому и вырыли овраг на том месте, где жила. Всей деревней, от мала до велика, таскали тяжеленные камни. Но не хватило тягла. Не перегорели внутри ужас и отвращение. И теперь тлели смрадной головешкой в самом центре души, наполняя ее горечью. Убивая радость. А что душа без радости? Гнилушка.

Постепенно застыла река. Навалились самые суровые морозы. Дни стали совсем-совсем короткими.

Теперь ничто не отделяло деревню от Леса. Но и он будто утратил всю свою силу. Застыл, сбросив листву, вмерз в землю. Жизнь в Лесу отодвинулась куда-то в чащу. И только вой, надрывный, наполненный страданием, тянул и тянул душу по ночам.

Кто там страдает? Кто мучается почем зря?

Леон думал, что в былое время жители деревни обязательно бы собрались по этому поводу, может быть, даже перешли бы замерзшую реку – и хворосту собрать, и поглядеть. Но сейчас и помышлять об этом было бессмысленно.

Но существо в Лесу терзало их каждую ночь. Не давало спать. Маленькая сестренка, Злата, плакала. Мать постоянно успокаивала ее, носила на руках.

Наконец Леон решился подойти к отцу.

– Пап.

– Что, малыш?

– Я не малыш, – буркнул Леон. Отец только улыбнулся.

– Это точно.

И вздохнул. Тяжело-тяжело, как вздыхал в последнее время все чаще.

– Пап… А что это там?

– Где?

– Ну… – Леон качнул головой в сторону реки.

Это был один из тех редких моментов, когда они вместе с отцом выбрались на улицу. Нашлась какая-то мелкая работенка. Подновить забор, обтрясти с деревьев в саду лишний снег, чтобы ветки не поломал, сбить лед с крыльца. Одним словом, разная мелкая ерунда.

– Там-то?.. – Отец отложил в сторону доску, которую держал в руках, и посмотрел вдаль. Потом покачал головой. – Не знаю, сынок. Не знаю. Да и есть на свете такие вещи, которые знать нельзя. Не потому, что они такие непонятные. Нет. Так вот издалека вроде бы и неясно. А ближе подойдешь, все рассмотришь, все поймешь. Но только не надо ближе подходить. Не будет от этого радости. Вот и получается, что есть на свете вещи, которые знать нельзя. Не надо их знать.

– Так, значит, этот вой, это то.

Но отец снова покачал головой.

– Не знаю. Может быть, зверь какой. Может быть, что похуже. Не крестьянское дело всюду свой нос совать. Так-то.

Он поднял доску и начал ладить ее к забору, прикладывая то так, то эдак. Леон помогал ему, но из головы все не уходили слова о том, чего знать нельзя. И было это Леону странно.

На следующий день он повстречал на улице стайку ребятишек, которые с сосредоточенными лицами волокли куда-то большие санки.

– Эй, малышня, вы куда? – Рядом с ними Леон чувствовал себя взрослым.

– К реке, – отозвался Ленц. – Только тебя мы с собой не зовем!

– Да! – Карл остановился и гордо посмотрел на Леона. – Тебе нельзя.

– Почему это? – удивился Леон.

– Ты взрослый, – пискнул Славко из-за спины брата.

– Да! – повторил Карл, но с места не двинулся.

– Ну и что? – привел Леон неоспоримый довод.

– А то, что мы в Лес пойдем, – выскочил вперед Славко, но Карл треснул ему по загривку. Получив от брата, мальчишка спрятался в задних рядах. Карл и Ленц были самыми старшими в этой компании. Ближе всего к Леону, но все-таки между ними была какая-то невидимая грань. Они были детьми, а Леона общество еще не прописало в одну из своих групп.

– Вы сдурели, что ли? Вот я сейчас вашим родителям расскажу… Получите на орехи!

– Ябеда, – буркнул Ленц.

– Плевать, – нагло ответил Леон и сделал вид, что собирается уйти.

– Эй… – Карл вышел вперед. – Погоди. Давай с нами.