– Леон! Леон! Пойдем раков ловить! Леон!

Звонкая детская разноголосица поднималась к белому полуденному солнцу и терялась где-то в небесах, растворялась в стрекотании цикад и пении птиц. От дороги, по которой бежал мальчик, пахло пылью, песком и конским навозом. На какой-то миг парнишка остановился, обернулся, светлоголовый, с пронзительными голубыми глазами на загорелом лице. Махнул рукой.

– Куда ты? Леон! Пойдем… – Голоса отдалились, стихли. Стайка мальчишек уходила за косогор. К реке. Туда, где летняя жара уже не наваливается нестерпимым грузом, а только плывет, как легкая шаль, опускается на плечи, как шелковый цветастый платок, которым цыганки обычно размахивают перед деревенскими мужиками, чтобы было проще их облапошить. Там, у реки, можно целый день не вылезать из воды, плескаться на мелководье или заплыть далеко-далеко, в прохладный, темный омут, и ждать, лежа на воде и зажмурившись от страха, когда твоих ног коснутся легкие, как паутинка, пальцы русалки. А потом, с визгом и криками, взметывая тучи брызг, рвануться к берегу.

Леон переложил тяжелый сверток, обмотанный платком матери, на другое плечо, смахнул крупный пот со лба и побежал дальше. Только белая, выжженная летним солнцем пыль закружилась по дороге. Река подождет. И мальчишки – Карл, Живко, Ленц – уж как-нибудь управятся и без него… В конце концов, они помладше, им простительно. А Леон уже вошел в тот возраст, когда мальчик превращается в мужчину, становится опорой родителям. Ну или хотя бы надежным помощником. Двенадцать зим пережил Леон. Двенадцать суровых, жестоких, крестьянских зим. Когда от мороза трещат и лопаются деревья в лесу, когда ветер прилетает с самых северных гор и дышит лютой смертью в окна изб, а воздух на улице такой сухой и колючий, что носом идет кровь… Пережить двенадцать зим удается не каждому. Потому так и ценится каждый день, миг жаркого и щедрого солнца, растрачивать которое попусту никак нельзя. Потому и работают крестьяне каждый день, от росного рассвета до золотого, богатого заката. Иначе нельзя. Иначе не выжить.

В семье Леон был единственным ребенком. Единственным, кто дожил до двенадцати зим. Две сестренки не пережили голода, а младшего брата задрал приблудный, случайный покойник, выбредший из леса по зиме и перешедший замерзшую реку. Зомби, страшного и окровавленного, забивали тогда всей деревней. Кто чем. И забили.

А еще через неделю две семьи скосила зараза. Да такая, что приходской священник дома приказал сжечь, не похоронив умерших, а только отчитав на пороге поминальную.

Теперь Леон остался один. Не надолго, конечно, мама уже ходила на сносях. И работы от этого меньше не стало, а даже наоборот, только прибавилось. Теперь, вместо того чтобы идти с мелюзгой ловить раков на речку, Леон нес тяжелый сверток с едой отцу в поле.

Общинное поле находилось далеко. Поблизости от деревушки располагались огороды, так было проще за ними присматривать. А на окраине, уже совсем неподалеку от леса, лежало поле. Широкое, как море, которого Леон никогда не видел. Золотое море в рамке черного леса. Человеческого леса, а не того, что за речкой…

Леон свернул с дороги, которая где-то там, дальше за холмами, сливалась с торговым большаком, а он, в свою очередь, сходился с Третьим Имперским трактом, и окунулся в золото колосьев.

Густо пахнуло полынью, травами, тяжелым, словно бы осязаемым запахом земли. Пропал ветерок, и совсем нестерпимой сделалась жара, которая поднималась уже и снизу, от прогретой сковороды хлебного поля.

Пробравшись осторожно через полосу не скошенной ржи, оставленной «на бороду» духам поля, Леон увидел отца. Вместе с другими мужиками тот размеренно взмахивал косой. Позади шли бабы, сгребали колосья, укладывали их аккуратными снопами.

Ощутив вдруг, совершенно неожиданно, приступ какой-то нелепой щенячьей радости, Леон припустил по полю. Мигом позабыв о своей взрослой роли в этой жизни, о том, как некоторое время назад солидно отмахнулся от мальчишек, что звали на реку, он бежал за отцом, лихо подпрыгивая на окосьях которые потом доберут бабы с серпами…

– Папа! Отец!

Один из мужчин остановился. Поднял косу, вытер хищно изогнутое лезвие, махнул остальным и обернулся.

Леон бежал легко, будто на крыльях. Отец повернулся, аккуратно и даже странно уважительно пристроил косу на стог, присел, развел руки. Леон влетел в его объятия, почувствовал, как отрывается от земли, и мир кружится вокруг, кружится. Восторженно взвизгнул и вцепился в отцовы крепкие плечи.

– Ну, все, все… – Леон снова ощутил под ногами твердую землю. – Чего прибежал? Мать, что ль, послала?

– Да! – радостно выпалил Леон, но опомнился и сказал уже спокойно, с солидностью: – Мать вот поесть передала.

И протянул отцу мешок.

– Это хорошо. – Тот улыбнулся, осторожно развязал узелки. Заглянул внутрь. – Это хорошо. Ты сам-то ел?

Леон помотал головой.

– Вот и ладно. Со мной, значит, перекусишь. Только погоди чуток. Холм окосим, да и передохнем. Годится?

И он, не дожидаясь ответа, поднялся на ноги, растрепал сыну волосы и двинулся догонять ушедших уже далеко косарей.

Стрекотали цикады, и где-то высоко-высоко, там, где небо, щебетал жаворонок. Звуки лета, жары, спелой ржи и счастья. Леон сел на землю, прислушался, затем откинулся на спину и закрыл глаза. Сквозь веки пробивалось солнце. Пахло землей и свежескошенными травами. Леон заулыбался, сам не зная чему.

– От, хлопнуть по затылку-то! От, чего разлегся? – Голос был скрипуч и словно бы не говорил, а рычал.

Леон мигом открыл глаза, сел. Перед глазами плавали цветные круги, голова заметно кружилась. Он умудрился задремать.

– Ну, чего зенки вылупил-то? Валяться-то, поди, не работать. От, бездельников развелось.

Леон протер кулаками глаза, разглядел говорившего и испуганно вскочил.

Перед ним на корточках сидел старичок. Из тех, что к старости усыхают, темнеют лицом и более всего напоминают несвежую, лежалую картофелину. Волосы его были нечесаны, в бороде запуталась трава. Одет дед был в странную хламиду, вроде больших чрезмерно штанов, в какие по весне насыпают зерна перед посевом, затянутых старой веревкой на груди. Руки старика, жилистые, с длиннющими узловатыми, будто корни деревьев, пальцами, бесцеремонно шарили в мешке, который Леон нес отцу.

– Пошел бы поработал-то! – ворчал старик, поглядывая на мальчишку из-под кустистых, лохматых бровей. – А то валяется он… От, спать надумал…

Старичок вдруг рассердился и рявкнул:

– Дурень!

– А ну оставь! – Леон сделал шаг вперед. – Не тронь отцову еду!

– Экий-бекий, молодец, – принялся кривляться старикашка. – Желтоухий огурец.

И он довольно засмеялся этой откровенной глупости.

– Оставь, говорю! – Леон испуганно покосился на длинные ручищи старика. Черные, перевитые жилами, такими ухватит, мало не покажется. А под рукой, как назло, ни палки, ни камня. – Вот я тебя.

– Что ты меня? – Дед склонил голову набок. – Голой пяткой напугаешь?

Он снова очень обидно засмеялся.

Леон растерянно оглянулся. Отец с косарями ушел далеко. Женщины крутились у другого края поля. Как назло, мальчишка оказался один на один с неизвестно откуда взявшимся стариком.

Тем временем дед вытащил из мешка краюху хлеба, понюхал длинным кривым носом, втянул воздух так жадно, что в глотке заклекотало, и, видимо, остался доволен.

– От, то-то! – заключил он и погрозил Леону кривым пальцем с длинными грязными ногтями. – От, то-то!

– А ну отдай! – Леон зажмурился и бросился на старика. – Отдай, это отцово!

Дед от неожиданности завалился на спину, и некоторое время они барахтались на земле, вцепившись в одну краюху.

Старик оказался на удивление слаб, Леон сумел придавить его к земле, но тот вцепился в хлеб зубами, зарычал и начал царапаться, что твоя кошка, норовя попасть в глаза. Наконец мальчишка ухитрился оттолкнуть диковатого деда, тот откатился в сторону и остался лежать на земле.