И тут, естественно, Исабели пришло на ум, что если она выйдет замуж за Гамбоа, ей придется время от времени наезжать в инхенио Ла-Тинаха, куда теперь ее пригласили в гости, и, быть может, подолгу оставаться там. И тогда, будто оживленные каким-то волшебством, нахлынули на нее картины прошлого, и перед ее духовным взором прошли главнейшие события ее короткой жизни. Ей вспомнилось время, проведенное в монастыре урсулинок в Гаване, где в мирной тиши сердце ее глубоко впитало здравые идеи добродетельной жизни и христианского милосердия. И, словно по контрасту с этой счастливой порой, припомнилась ей смерть нежной и кроткой матери, и последующие грустные годы сиротства, проведенные ею в кафетале Ла-Лус, и дни, когда она тосковала и предавалась отчаянию среди своих чудесных садов — этого подобия первого на земле сада, навеки утраченного нашими прародителями, этого райского уголка, где она жила, окруженная нежной любовью близких и боготворимая своими черными рабами, почитавшими ее так, как никогда не почитали еще на земле ни одну королеву. Наконец, припомнила она и то, в какой печали оставила своего старого, слабого здоровьем отца, не слишком одобрительно отнесшегося к этой рождественской поездке — возможно, потому, что он видел в ней предвосхищение разлуки более продолжительной.
Недолго длилась эта минута сосредоточенного молчания, но так живо, так сильно было чувство, испытанное Исабелью в этот краткий миг, что невольные слезы выступили у нее на глазах. Леонардо стоял рядом с нею, держа под уздцы своего горячего коня, и, видимо желая отвлечь девушку от ее печальных мыслей, а заодно и выказать себя хорошо осведомленным чичероне, принялся рассказывать ей о наиболее примечательных местах великолепной панорамы, раскинувшейся у их ног. Он не раз бывал в этих краях, знал здесь чуть ли не каждый кустик, и теперь ему очень хотелось щегольнуть перед своими приятельницами отличной памятью.
— Вот это поместье, — начал он, — прямо перед нами, у самого подножия горы, — это инхенио Сайяс. Построек отсюда не видно, они скрыты за деревьями, растущими на склоне горы, но плантации сахарного тростника видны до самой границы имения. Должно быть, сейчас там варят сахар, потому что даже здесь чувствуется запах горячей патоки. Сахарный пресс приводят у них в движение мулы. Нам придется проехать через эту усадьбу, и вы всё увидите сами. Теперь взгляните сюда: здесь, в центре долины, чуть вправо от нас, как раз там, где растет эта высокая сейба, расположено старинное инхенио Эскобар; иначе его еще называют Мариель. Отсюда хорошо видны красные крыши его сахарного завода. Матушка рассказывала мне, что это было самое первое заведение в здешних местах. Должно быть, и у них сейчас идет помол, потому что, как вы можете заметить, над деревьями усадебного двора вьется дымок. Далее — вы, наверное, уже обратили внимание на белесую дымку, что тянется из конца в конец через всю долину; она висит в воздухе примерно на уровне деревьев и местами извивается, образуя излучины и петли. Поэт сказал бы, что это вьется над долиной легкий газовый шарф. А мне почему-то кажется, что это прозрачная кожа, сброшенная змеей, которая, спасаясь от злого горного духа, уползла в море. Однако если вы всмотритесь пристальней, вы увидите, что это не что иное, как пар, подымающийся над извилистым руслом реки Ондо. Речка эта очень узкая, но в период дождей воды ее выходят из берегов и затопляют поля. Сейчас Ондо, вероятно, обмелела, и мосты уже наведены, так что можно будет перебраться через нее, не замочив ног. А теперь взгляните в другую сторону — направо, на северо-восток; там зеленеет густая роща, и над деревьями выдаются верхушки башен; отсюда они кажутся круглыми. Это инхенио Вальванера, оно принадлежит дону Клаудио Мартинесу де Пинильос — тому самому, что недавно получил титул графа де Вильянуэва. Слева, у подножия горы Рубин, или Руби, виднеются плантации инхенио Ла-Бегонья, а справа от него, в полулегве от местечка Кьебраача, наша Ла-Тинаха; отсюда ее и не различишь.
Спуск в обширную долину сахарных плантаций был в этом место очень крут, н, несмотря на то, что дорога шла по склону зигзагами, лошади должны были напрягать все свои силы, чтобы удержать экипаж и не дать ему скатиться вниз по косогору. Леокадио натягивал поводья что было мочи, опасаясь, как бы не оступился коренник, который то и дело приседал на задние ноги и скользил, скорее съезжая, нежели ступая по склону. Громко скрипели кожаные ремни, на которых был подвешен, как люлька, кузов китрина. У измученных лошадей на холке, на боках, на ляжках показалась пена.
— Потише, потише, Леокадио, — вырвалось у Исабели, когда дорога резко пошла под уклон. — В жизни не видела такой кручи!
Гарцевавший справа от экипажа Леонардо пошутил:
— Неужели это говорит Исабель? А я — то думал, что она у нас храбрая!
— Если вы полагаете, будто я испугалась, — с живостью возразила девушка, — вы глубоко заблуждаетесь. Я боюсь не за себя, а за лошадей. Спуск крутой, а экипаж тяжелый. Посмотрите на коренника — он весь в мыле: мне так и кажется, он вот-вот упадет и покатится вниз. Я думаю, нам лучше пройти здесь пешком. Останови их, Леокадио.
— Что вы, что вы, нинья, — воспротивился кучер, рискуя навлечь на себя гнев своих хозяек. — Сидите, не вылезайте, а то, как один раз сойдете — конец, придется вам после на всяком пригорочке вылезать. Соколик — он ведь хитрая бестия, сразу все сообразит. Лучше б разрешили вы мне его попотчевать разочек, ваша милость, небось сразу баловать перестал бы — уж это вы мне поверьте.
— Вот-вот. Тебя, Леокадио, хлебом не корми, а дай похлестать бедных лошадей. Ведь сам знаешь, что к горным дорогам они непривычны. А стегать я тебе их не позволю. Останови сейчас же, слышишь!
— Пропадем мы тут из-за вас, нинья Исабелита, все пропадем, и люди и лошади. — проворчал Леокадио, подбирая поводья, чтобы остановить копей. — При вашей матушке, при госпоже, царствие ей небесное, лошадки эти летали, что твои птицы. Бывало, только и просит — погоняй, мол, пошибче.
Но тут в дело вмешался Леонардо; он также воспротивился намерению Исабели, объяснив, что кучер прав и что, если выйти сейчас из экипажа, коренник станет потом упрямиться на каждом спуске и подъеме; к тому же, сказал он, солнце поднялось невысоко и глинистая дорога, затененная росшими справа от нее деревьями, еще совсем сырая. Исабели пришлось покориться, хотя сделала она это с видимым неудовольствием. Однако, не желая, как она выразилась, принимать непосредственное участие в истязании животных, она передала сестре вожжи от пристяжной, закрыла глаза и уж не открывала их во все продолжение спуска.
Росе же только того и надо было. Юная и живая, она любила опасность и теперь вся трепетала от нетерпеливого желании взять в руки поводья, нимало не беспокоясь о том, как трудно приходилось на этом обрывистом склоне лошадям, которые бережно, словно младенца в колясочке, везли ее вниз, под гору.
Завод в инхенио Сайяс действительно работал. Огромные кучи свежесрубленного тростинка высились на усадебном дворе имения, со всех сторон обступая открытое здание сахароварни. Довольно широкое свободное пространство оставалось только в том месте, где проходила дорога. На усадебном дворе и вокруг него было шумно и людно. Как раз напротив оставленного свободным проезда ходили, или, вернее, бегали, по кругу мулы, вращавшие приводное колесо пресса; рядом с ними бежали негры, подгоняя несчастных животных безжалостными ударами бича. Несколько обнаженных до пояса невольников непрерывно подбрасывали в давильные вальцы большие связки сахарного тростника, и в адском грохоте работающего пресса явственно слышался треск размалываемых тростниковых стеблей. Но как ни оглушительно громыхал пресс, еще громче гремело и лязгало по другую сторону от него, если только могло быть на свете грохотание более оглушительное, чем то, какое производила эта машина. Источник непонятного шума был скрыт от глаз проезжающих густыми клубами пара и дыма, которые поднимались от огромных котлов, где варили сахарную патоку, наполнявшую своим пахучим духом весь большой двор инхенио.
