Таковы отчасти причины, могущие объяснить читателю, почему сразу же после ссоры с женою дон Кандидо поспешил встретиться с доктором Монтесом де Ока. Гамбоа не стал выговаривать доктору за нескромность, выказанную им в разговоре с доньей Росой. Да что там выговаривать! Дон Кандидо никогда еще не пожимал руку доктора так дружески, как в этот раз! Дело в том, что недавно в голове у Гамбоа созрел некий план, осуществить который без помощи Монтеса де Ока представлялось ему невозможным. По мысли дона Кандидо, его друг должен был дать медицинское заключение, где удостоверил бы, что перевезти тяжелобольную женщину из приюта Де-Паула в новый дом умалишенных значило бы подвергнуть ее жизнь серьезной опасности. Это во-первых. Во-вторых, дон Кандидо рассчитывал, что доктор согласится быть посредником, через которого сенья Хосефа, а в случае ее смерти — Сесилия могли бы и впредь в течение неопределенного времени получать ежемесячно в виде пенсиона по двадцать пять с половиной дуро.

Задобренный роскошным подарком, Монтес де Ока легко согласился засвидетельствовать тяжелое состояние больной и взять на себя труд вручения женщинам их ежемесячного содержания. Этим способом дон Кандидо надеялся купить верность и молчание доктора, полагая, что иметь дело с ним все же менее рискованно, чем посвящать в свою тайну еще одного человека.

Сеньору Гамбоа казалось, что подобный шаг позволит ему оборвать раз и навсегда все нити, связывающие его непосредственно с теми, кто был причастен к ошибке его молодости, и в то же время даст ему возможность выполнить по отношению к ним свой долг. Однако оставался нерешенным еще один щекотливый вопрос. Как освободить Сесилию Вальдес из гибельных сетей, которые сплел для нее Леонардо? Молодые люди любили друг друга без памяти, постоянно виделись, а брань, которой бабушка осыпала Сесилию, была так же бессильна их разлучить, как угрозы, которые Леонардо выслушивал от отца и матери. Спасение могло быть только одно: посадить молодого человека на корабль и отправить куда-нибудь за море, подальше от родных берегов, или же увезти тайком девушку и упрятать ее в такое место, где она не могла бы ни видеться, ни сообщаться со своим поклонником. О первом не приходилось и думать — донья Роса никогда бы этого не допустила. Второе представлялось слишком рискованным и было связано с рядом почти непреодолимых трудностей. Вот что являлось главным предметом всех забот и треног дона Кандидо в то время, к которому относится наше повествование, вот что заставляло этого почтенного отца семейства терзаться всеми муками ада.

Быть может, следовало немедленно приступить к осуществлению второго из этих двух проектов? Разумеется, следовало. Однако покамест дело могло и потерпеть, так как, во-первых, сенья Хосефа, пусть и больная, пусть и слабевшая с каждым днем, все же была жива, а во-вторых — через две недели семья дона Кандидо уезжала на рождество в инхенио Ла-Тинаха, и решено было, что Леонардо поедет вместе со всеми.

За неделю до отъезда шхуна «Венседора», принадлежавшая Франсиско Сьерре, ушла в Мариель, взяв на борт запасы продовольствия, вина и всевозможных солений и варений — словом, всего того, что ни за какие деньги невозможно было достать в этой глуши. Вместе со съестными припасами шхуна перевезла в Мариель и домашнюю челядь семьи Гамбоа, в том числе Тирсо и Долорес. На праздник в Ла-Тинаху были приглашены сеньориты Илинчета и тетушка их, донья Хуана; Леонардо и Диего Менесесу предстояло заехать за ними в Алькисар, чтобы затем сопровождать их в поместье Гамбоа.

Поводом для встречи обоих семейств в инхенио Ла-Тинаха явился пуск паровой машины, которая, которая должна была отныне заменить на переработке сахарного тростника живую силу, приводившую дотоле в движение неуклюжий и устарелый сахарный пресс.

Леонардо не хотел уезжать, не повидавшись на прощание с Сесилией. Добиться встречи оказалось нетрудно, потому что оба стремились к ней и еще потому, что к этому времени сенья Хосефа потеряла всякую власть над своей внучкой. Но ни уговоры, ни ласковые речи, ни обещания Леонардо ни к чему не привели. Напрасно грозил он возлюбленной, что покинет ее, — Сесилия ничего не хотела слушать, она была тверда и неколебима в своем нежелании согласиться на его отъезд. Любящим сердцем чуяла она, что там, в деревне, Леонардо встретится с ее ненавистной соперницей, а это значило, что она, Сесилия, потеряет его навсегда — Будь Леонардо менее легкомыслен и более чуток, необычное поведение возлюбленной, ее суровость насторожили бы его, и, даже рассердившись, он, возможно, проникся бы к ней невольным восхищением. Но по своей самонадеянности и неумению задумываться над чем бы то ни было Леонардо вообразил, что ему легко будет сломить строптивость Сесилии; когда же это не удалось, он оскорбился и ушел от нее злой и раздосадованный.

На этот раз Сесилия не плакала. Молча смотрела она вслед Леонардо, и грудь ее разрывалась от немой боли. Уста ее не разомкнулись, чтобы окликнуть его, и даже тогда, когда он уже скрылся из виду, она не дала своей сердечной муке излиться слезами — теперь это было бы в ее глазах свидетельством недостойной слабости. Гордая девушка не собиралась склонять голову перед жестокой судьбой и, призвав на помощь все свое мужество, твердо решила отомстить, своему возлюбленному. Задумано — сделано. Едва Леонардо ушел, она поспешно оделась, поцеловала бабушку, сидевшую безучастно, как и всегда теперь, в своем низеньком кампешевом креслице, и выбежала на улицу. Она быстро дошла до угла и уже свернула было в тупичок Бомба, как вдруг столкнулась нос к носу с Канталапьедрой, которого не видела с самой ночи 24 октября. Сесилия быстро наклонила голову и плотнее прижала к лицу складки шерстяного покрывала, но это ей не помогло. Комиссар тотчас узнал ее и, пытаясь остановить, закричал на всю улицу:

— Стой! Именем закона! Стой, или убью на месте!

— Разрешите, — резко сказала Сесилия, явно не собираясь останавливаться.

— Стой, тебе говорят! А не то я поступлю с тобой по всей строгости закона! Забыла, что это за кисточки такие? — Он указал ей на жезл, торчавший у него под мышкой. — Коли забыла, так я велю Боноре (альгвасилу с пышными бакенбардами, почтительно державшемуся несколько поодаль) арестовать тебя, чтобы ты научилась уважать власти.

— Я ничего дурного не сделала, — очень спокойно отвечала Сесилия, — и поэтому можете не показывать мне ваших кисточек и не пугать меня арестом. Дайте мне пройти, некогда мне тут с вами шутки шутить.

— Сперва ты нам покажешь свое личико, а нет — так мы тебя не отпустим.

— Вы что, думаете, у меня на лице картинки намалеваны?

— Эге, да ты, я вижу, мастерица заигрывать. Смотри, как бы ты у меня не доигралась.

— Не до того мне, чтоб с вами заигрывать. Отпустите меня.

— Куда ты идешь?

— Куда надо, туда и иду.

— На свидание, что ли?

— Я покамест ни к кому на свидания не бегаю. Не родился еще тот раскрасавец, ради которого я бы из дому вышла.

— Послушать тебя, так и впрямь покажется, будто ты правду говоришь.

— А с чего вы взяли, что я говорю вам неправду?

— Вот мы сейчас и проверим, правду ты говоришь или неправду.

— Как же вы это проверите?

— Очень просто — пойдем с тобой туда, куда ты идешь.

— Вы что, рехнулись, капитан?

— Ничуть. Я комиссар этого участка. Что скажут обо мне, если по моему недосмотру такая вот хорошенькая девушка, вроде тебя, собьется с пути, и потом затаскают ее по судам да по разным присутствиям.

— Я на вас не в обиде, что вы мне такие слова говорите: всем известно, что вы — любитель насмешки строить.

— А я и не думаю над тобой насмешки строить, да и обижать тебя тоже в мыслях не имел. Но я тебе еще раз повторяю, что я как комиссар и просто как человек не могу допустить, чтобы в такой поздний час ты шла по улице одна, без провожатого и защитника.

— Ничего со мной не станется, будьте покойны, капитан. Мне тут недалеко.

— Ну что ж, придется поверить тебе. Ступай с богом. А личика своего ты мне так и не покажешь?