Сеньор дон Фернандо, — продолжал он решительным тоном, оборвав внезапно свой монолог, мне не хватает нужных слов, чтобы выражать свои мысли понятно и ясно, но я постараюсь говорить так, чтобы вы меня поняли. К сожалению, я не могу воспользоваться вашим сонетом, я… э-э-э… не могу запретить сыну свидания с этой девицей…

— Простите за нескромность, но почему же?..

— Я рискую встретить с его стороны непослушание.

— Возможно ли?

— Увы, это так. Вы, несомненно, знаете, ваше превосходительство, как балуют наши креолки своих детей, и в особенности первенцев. А ведь Леонардо у нас первенец и к тому же единственный сын. Роса только что не молится на него и так его избаловала, что он вырос подлинно о маменькиным сынком, лоботрясом, старших не почитает, меня не слушает. Вконец от рук отбился. Но Роса твердо убеждена, что он — ангел, кроткий голубь. Она и мысли не допускает, что он может совершить дурной поступок; и не то что мне пальцем его тронуть — пылинке не даст на него упасть! Будь на то моя воля, он бы уж давно плавал на каком-нибудь военном корабле и мозоли себе натирал, ставя паруса. Ну, не дались ему науки, что ж тут поделаешь! Так нет же, мать твердо решила, что он будет законоведом, доктором прав, аудитором судебного присутствия в Пуэрто-Принсипе и еще бог знает чем! Я со дня на день ожидаю из Мадрида бумагу о пожаловании мне графской короны; и вот, сколько ни убеждал я Росу, что уж кому-кому, а нашему сыну, наследнику всего нашего состояния, будущему графу де Каса Гамбоа, нет нужды ломать себе голову над книжной премудростью, сколько ни втолковывал, что Леонардо науки ни к чему, что он и без наук займет высокое положение в обществе, все напрасно. Раз она забрала себе в голову сделать из него законоведа, так она своего добьется… костьми ляжет, но добьется! Я ей говорю: чтобы нашему сыну заделаться адвокатом, доктором и аудитором, ему сперва надо стать бакалавром. Экзамены на носу, а он из-за этой девчонки книг в руки не берет, на лекции не ходит! И еще одно. Мы с Росой хотим женить его в этом году и невесту ему подыскали — прекрасная, очаровательнейшая девушка, дочь моего земляка и старинного друга. Мы надеемся, авось он тогда остепенится и займется хозяйством в наших поместьях. Мы с женой — люди немолодые, почти старики, не сегодня-завтра мы умрем, ведь все мы смертны. Кто тогда примет на себя заботу о всех наших богатствах? Разумеется, не его незамужние сестры, слабые, беззащитные девушки, а он, потому что он — мужчина. Теперь вы понимаете, ваше превосходительство, каким несчастьем, было бы для нас, если бы наш первенец, наследник нашего имени, нашего титула, наших богатств, забросил бы учение, не получил звания бакалавра и, вместо того чтобы жениться на своей невесте, завел себе любовницу — и все только потому, что эта Вальдес совершенно вскружила ему голову! Ваше превосходительство, если в моем отчаянном положении вы не протянете мне руку помощи, навеки будет погублено счастье и спокойствие моей семьи!

— Вот теперь мне все ясно, не о чем и толковать, сеньор дон Кандидо! — воскликнул алькальд. — Почему же вы не привели мне этих доводов с самого начала? Последний из них неоспоримо убедителен. С ним согласился бы даже самый непреклонный ум и самое черствое сердце. Я признаю себя побежденным и с этой минуты весь к вашим услугам. Что я должен сделать с этой Вальдес?

Странно и глубоко отозвались в душе богача дона Кандидо последние слова алькальда. Он весь как-то вдруг сжался и замер и долго сидел не шевелясь, онемелый, с убитым видом. Что происходило в его душе? Ведь он добился желанной цели. Чего же еще нужно было ему? Быть может, он раскаивался в своей жалобе? Или ощутил тяжесть ответственности, которую возлагал на себя? Или сомневался в пользе, ожидаемой от столь решительных мер? Жалко ли было ему сына, которому он собирался причинить огорчение? Сожалел ли о несправедливости, учиняемой над беззащитной сиротою? Или испугался возможной огласки? Трудно сказать. Да и сам он, если бы его спросили, едва ли мог бы дать себе отчет в собственных чувствах.

Видя замешательство истца, алькальд повторил свой вопрос более настойчиво.

— Не знаю, — медленно произнес дон Кандидо, — право, не знаю. Тюрьма… мне бы этого не хотелось. Это было бы, пожалуй, слишком жестоко. Все-таки жаль ее. Я думал — не отправить ли ее на мой конный завод, в Ойо-Колорадо… Управляющий там — человек женатый, у него маленькие дети, кроме того, это очень далеко отсюда. Однако план этот представляет и некоторые трудности, собственно говоря — значительные, непреодолимые трудности. Нет, нет, это не подойдет. Не лучше ли будет отправить ее в инхенио к одному моему другу? Это здесь неподалеку, в Хайманитас. Он знает и девушку и всю эту историю… И он тоже — человек женатый… пожилой… Он неспособен на то, чтобы… Как вы на это смотрите?

— Я никак на это не смотрю, сеньор дон Кандидо. Все зависит от вас — думайте, решайте. Мои же обязанности сводятся лишь к тому, чтобы незамедлительно отдать приказ об аресте, как только вы меня об этом в соответствующей форме попросите.

— Что значит — в соответствующей форме?

— Это значит, что заинтересованная сторона должна представить свою жалобу в письменном виде.

— Но разве я уже не изложил вам, ваше превосходительство, свою жалобу в должной форме?

— Этого недостаточно. Жалоба должна быть изложена письменно.

— И ее надо будет подписать?

— Всенепременно.

— Лопни мои глаза, если я когда-нибудь подозревал о таких каверзах!.. А нельзя было бы сделать это как-нибудь так… э-э-э… этак, без официальных бумаг. Я как огня боюсь судейских формальностей.

— Когда дело идет о преступлениях подобного рода, избегнуть формальностей невозможно. Но чтобы вы могли убедиться в искренности моего желания вам помочь, укажу вам способ обойти это затруднение.

— Говорите же, ваше превосходительство. Вам и карты в руки.

— В какой части города живет девица Вальдес?

— В квартале Ангела.

— Вам известно, кто в этом квартале полицейский комиссар?

— Да, сеньор. По-моему, это Канталапьедра.

— Он самый. Так вот, повидайтесь с ним, изложите ему свою жалобу и попросите его подать мне об этом соответствующий рапорт. Он знает, как составляются такие бумаги.

— Хорошо, я повидаю его сегодня же. Но нельзя ли обойтись без упоминания в этой бумаге моего имени?

— Полноте, вам не о чем беспокоиться, — отвечал О’Рейли, начиная сердиться. — Кроме нас троих, никто об этом не узнает. Я прочту бумагу и тут же положу ее в папку. Комиссар тоже будет молчать — надо только сунуть ему в руку два-три золотых, и он справит все это дело наилучшим образом. Вы, вероятно, также не станете распространяться на этот счет, ибо, как говорит пословица: «кто молчит — не грешит».

— Хорошо, ваше превосходительство. А куда же мы поместим ее?

— Это уж моя забота. Найдется какое-нибудь надежное местечко, где ни она сама, ни ее честь не будут подвергаться опасности и откуда никто не сможет освободить ее без моего или вашего разрешения.

— Я не хочу, чтобы ее заключили в тюрьму.

— Нет, конечно, не в тюрьму.

— И не в приют Де-Паула.

— Нет, само собой разумеется, не в приют. Я помещу ее в исправительный дом, в квартале Сан-Исидро, и поручу особому попечению начальницы.

— Отлично. Полагаю, мужчинам туда доступ запрещен?

— Насколько мне известно — да. Разве что заглянет какой-нибудь служитель. Да, еще один вопрос. На какой срок мы ее туда заключим?

— На шесть месяцев.

— Решено — на шесть месяцев.

— Простите. Я думаю, лучше будет на год. Это, конечно, много, но сын сдаст экзамены только в апреле, свадьба же будет лишь в ноябре. Так что лучше на год…

— На год, так на год. Для меня, — закончил торжественным тоном алькальд, — для меня во всем этом деле главное — не срок заключения, а то, что по отношению к этой девушке будет учинен акт несправедливости, беззакония и произвола. И я хотел бы, дон Кандидо, чтобы вы поняли: я совершаю его не ради моих добрых чувств и уважения к вам, хотя я и весьма высоко ценю честь быть вашим другом, — нет, я делаю это, побуждаемый теми священными чувствами, к которым вы воззвали в конце своей речи, когда заговорили о счастье и спокойствии вашего домашнего очага.