— Скажите, дон Исидро, где вы учились искусству сахароварения? — неожиданно и с некоторым высокомерием обратился Леонардо к Больмею.

— В инхенио сеньора Рафаэля де Сайяса, знаете, что на дороге в Гуанахай, под холмом Де-Яйя. Батюшка мой, царствие ему небесное, служил в этом инхенио мастером, а я всегда при нем находился, подручным у него был. Немало мы с ним сахару там наварили.

— Стало быть, это отец обучил вас ремеслу сахаровара, не так ли?

— Ну как сказать — обучил… Просто он работал, а я по своей охоте присматривался, что да как. Он меня не приневоливал.

— А что именно делал ваш батюшки? Я хочу сказать — каким образом варил он сахар? Расскажите нам, пожалуйста, как у него все получалось? — И при этих словах Леонардо слегка пожал Исабели руку у локтя.

— Извольте, я вам сейчас объясню, — отвечал Больмей будущему хозяину инхенио, соображая в то же время про себя, как бы это ему попроще да непонятнее растолковать молодому сеньорито все тонкости сахароварного искусства. — Но правде сказать, так в этом деле особой учености не требуется, — начал мастер, — глаз верный, да поработать немного — вот и вся наука. А батюшка мой, царствие ему небесное, так делал. Перво-наперво, наберется у него полный чан свежего соку из-под пресса, он ему даст отстояться, а как отстоялся сок, он его от грязи очистит и в средний котел перегоняет и велит тут же под этим котлом огонь разводить самый что ни на есть сильный. К примеру, как мы сейчас делаем.

Пока Больмей давал эти разъяснения, два негра с помощью насосов и съемного желоба перекачали очищенный сок из второго котла слева во второй котел справа, а молодой сахаровар продолжал:

— Совершенно так, сеньорито Леонардо, как вы теперь видите. Значит, сок у нас теперь чистый, и мы переливаем его из большого котла вот в этот и добавляем туда немного извести, негашеной то есть…

— Хорошо. А почему вы добавляете туда известь? — перебил его с тайным злорадством Леонардо, уверенный, что сахаровар не сумеет ответить на мудреный вопрос и перед всеми осрамится.

— Вот уж этого, сеньорито, я вам не скажу, — спокойно, без тени смущения отвечал Больмей и, заметив, что Леонардо усмехнулся, продолжал: — Почему добавляют известь — этого я не знаю; знаю только, что если ее туда не добавить, сахару не сваришь. А почему? Да бог его ведает! Стало быть, не та плепорция. А раз плепорция не та, патока закиснет, и уж тут из нее сахару вовек не сварить. Батюшка мой, царствие ему небесное, беспременно известь добавлял, вот и я так лажу. Но коли по совести сказать, я так мечтаю, что тут все от того зависит, какая рука. Потому что для сахара первейшее это дело — легкая рука. А уж что касаемо руки, так у меня, сеньорито, сдается мне, рука легкая и для сахара самая способная. Я у вас тут пять разов сахар варил, это вот в шестой, а плепорцию не угадал один только раз. Да ведь и то сказать — плантации ваши я как свои пять пальцев знаю.

— А зачем же их знать? Разве плантации не все одинаковы? Тростник везде один и тот же.

— Это вам, сеньорито, так только кажется, а на деле-то оно выходит по-другому — уж вы простите, что я вам перечу.

— Что, что? — удивленно воскликнул Леонардо, явно задетый словами мастера: ведь он далеко не был уверен, что осведомлен в этом вопросе больше, чем сахаровар. — Уж не хотите ли вы прочесть мне лекцию о свойствах и достоинствах различных сортов сахарного тростника? Я и сам знаю, что сортов этих много. У нас тут растет и «отаити», и «фиолетовый», и «хрустальный» — его завезли на Кубу совсем недавно; есть и наш кубинский, «креол», который не идет на сахар. Но вся разница между ними лишь в том, что из одного сорта получают сироп с большим содержанием сахаристых веществ, а из другого — с меньшим. Так, например, «фиолетовый» дает наиболее крупные и сильные стебли, но в то же время и наименее пригодные для производства сахара, поскольку в них содержится мало сахаристого и много древесного вещества. Вам, по-видимому, значение этих терминов неизвестно, но так как иных, более для вас понятных, не существует, я поневоле вынужден пользоваться теми, какие есть. У меня в инхенио плантации заняты главным образом под «отаити», ибо, как показала практика, растения этого сорта состоят почти целиком из сахаристого вещества и потому необычайно сладки; кроме того, у нас на черноземе сорт этот особенно выгоден. Одна повозка «отаити» дает у нас две с половиной арробы жидкого сока, то есть полторы головы превосходного белого сахара, с которым по сладости не сравнится даже самый лучший сахар из других поместий Вуэльта-Абахо.

— Сеньорито совершенно правы, так все оно и есть, сеньор дон Леонардо… Только что… я — то ведь говорил не про сорта, а про плантации.

— Тогда дело другое, — согласился будущий хозяин Ла-Тинахи; он стоял перед мастером, широко расставив ноги, скрестив руки на груди, и глядел на него в упор, ожидая, что тот сейчас понесет какую-нибудь несусветную чушь, и тогда Исабель, сохранявшая в продолжение всей этой сцены странную невозмутимость, не выдержит и расхохочется сахаровару в лицо. И Леонардо спросил: — Итак, чем же отличается, на ваш взгляд, одна плантация от другой?..

— Одна плантация от другой, как я полагаю, или, вернее, как батюшка мой, царствие ему небесное, полагал, тем отличается, — ответил Больмей серьезно и веско, — что на местах низких да на сырых в тростнике больше будет кислоты и соли, а стало быть, и извести в тростниковый сок класть надобно побольше, чтобы патока не закисла.

Услышав этот ответ, Леонардо круто повернулся и, не говоря ни слова, пошел прочь; но, отойдя настолько, чтобы мастер не мог слышать его, сказал:

— Ловкая бестия, сумел вывернуться. Но только мне такие не нужны. Я хочу сказать, что, когда хозяином здесь стану я — а это время не за горами, — я не позволю, чтобы сахаром распоряжался у меня этакий олух царя небесного. Я не я буду, коль не выставлю его отсюда в два счета!

Не обошлась без приключения и коротенькая экскурсия, совершенная Аделой, Росой и Долорес. Обходя сахароварню, девушки задержались перед выпарными котлами и некоторое время с любопытством наблюдали за тем, как бурлит в них выпариваемая сахарная патока. В эту минуту неожиданно к ним подошла сзади какая-то негритянка и с таинственным видом спросила:

— Кто здесь будет нинья Адела?

— Я! — испуганно вздрогнув, отозвалась та.

— Ваша милость, вас мама ваша ожидает, вон там, за тем столбом, снаружи…

— Моя мама? — удивленно переспросила Адела. — Ты хочешь сказать — госпожа?

— Нет, нинья, я говорю про нашу сиделку.

— А! Так скажи ей, пусть идет сюда, к нам.

— Да боязно ей сюда идти, как бы господам на глаза не попасться.

— Поди, Долорес, узнай, что твоей матери нужно. Она боится войти, а мне страшно выйти. Там темно, хоть глаз выколи! Нет, нет, я не выйду.

Долорес быстро вернулась и объяснила, что Мария-де-Регла ни о чем не просит, а только хочет крепко поцеловать нинью Аделу и сообщить ей что-то такое, чего она не может передать ей через третье лицо. Тогда девушка решилась назначить своей бывшей кормилице свидание поздно вечером в самом господском доме, у себя в будуаре. Долорес должна была поджидать Марию-де-Регла у глухой наружной двери в боковой стене дома и, дождавшись ее, отодвинуть тяжелый внутренний засов, на который дверь была заперта, а затем проводить Марию к ее молодой госпоже и молочной дочери.

Около полуночи в будуаре Аделы — комнате, отведенной сестрам Илинчета, собрались младшие сеньориты Гамбоа, а также Исабель, Роса и тетушка их, донья Хуана Бооркес. По мере того как приближался час свидания, беспокойство Аделы все более возрастало, и когда наконец с другой стороны двери по филенкам осторожно провели кончиками пальцев, подавая условленный сигнал, она стремительно вскочила и кинулась отворять. В дверях стояла Долорес, дрожавшая от страха ничуть не меньше, чем ее госпожа.

— Она здесь, — проговорила горничная.

— Пусть войдет, — приказала Адела и, словно оправдываясь за проступок, который, как ей казалось, она совершала, добавила, обращаясь к Исабели: — Не моя вина, если мне приходится действовать подобным образом… У меня нет иного способа узнать, почему мама так гневается на женщину, которая была моей кормилицей.