Сам Пушкин в своем литературном журнале «Современник», издававшемся с 1836 года, написал: «Нравственное чувство, как и талант, дается не всякому»{302}.
Но вот самого Пушкина за его «Моцарта и Сальери» упрекали именно в измене нравственному чувству. В частности, русский поэт и литературный критик П. А. Катенин осуждал пьесу за то, что «на Сальери возведено даром преступление, в котором он неповинен», он называл произведение Пушкина клеветой и настаивал на том, что «мораль одна, и писатель должен еще более беречь чужое имя, чем гостиная, деревня или город»{303}.
Пушкин в том же «Современнике» пытался защищаться: «Нельзя требовать от всех писателей стремления к одной цели. Никакой закон не может сказать: пишите именно о таких-то предметах, а не о других. Мысли, как и действия, разделяются на преступные и на не подлежащие никакой ответственности»{304}.
Звучит, прямо скажем, не очень-то убедительно.
На защиту Пушкина тут же встали полки пушкинистов. Например, С. М. Бонди пишет: «Вопрос не в том, так ли точно все было в действительности, как показывает Пушкин в своей трагедии, а лишь в том, не оклеветал ли писатель (из художественных соображений) ни в чем не виноватого “благородного” композитора?.. В данном случае важно то, что Пушкин был вполне убежден в виновности Сальери и <…> имел для этого достаточные основания»{305}.
Звучит, согласимся, еще менее убедительно. В самом деле, нельзя же, обвиняя реально жившего человека в страшном преступлении, руководствоваться одной лишь собственной уверенностью…
Это, кстати, как раз и есть та самая ситуация, в которой, помимо таланта, нужно еще и нравственное чувство.
А, между прочим, не сам ли Пушкин писал:
«Обременять вымышленными ужасами исторические характеры — и не мудрено и не великодушно. Клевета и в поэмах казалась мне непохвальною»{306}.
Это он рассуждал о Байроне и его поэме, посвященной Мазепе и опубликованной в 1819 году. Видимо, к себе у Пушкина были совсем другие требования. И дело тут вовсе не в уверенности поэта. Юридически виновность Сальери доказана не была (этого и быть не могло, так как не было преступления), Александр Сергеевич знал об этом, но никакие доказательства ему не были нужны.
В своем «Моцарте и Сальери» Пушкин базировался исключительно на сплетнях. При этом поэт не мог не думать о том, что в его адрес могут последовать обвинения в нарушении нравственного чувства. Однако это его не остановило. Более того, он вынес имена Моцарта и Сальери в заголовок своей пьесы, заменив первоначальное название «Зависть» и «сместив тем самым интерес читателя с фабулы на личности действующих персонажей»{307}.
Литературовед А. А. Белый отмечает: «В этом чувствуется некоторое упорство, заставляющее думать о принципиальной важности именно логики характеров, позволяющей узнать, раскрыть породившую их историческую действительность. Недаром Пушкин называет маленькие трагедии “Опытом драматических изучений”. Важна именно модальность характеров, возможность, вероятность совершения ими определенных действий»{308}.
Старая, лишенная всякой исторической достоверности и элементарной логики песня — завистник, который мог освистать «Дон Жуана», мог отравить и его творца…
Очевидно, Пушкин хотел подарить миру очередную пьесу-моралите, но ему были для этого нужны не отвлеченные понятия, а конкретные лица, масштабные личности. Желательно, как сейчас говорят, бренды, а не какие-нибудь Иван Иванович с Иваном Никифоровичем, которые поссорились у Н. В. Гоголя. А посему он «назначил» злодеем добрейшего и благороднейшего Сальери.
Замысел тут прост: в самом деле, читатель легче воспринимает мораль, если ее носителем является человек известный.
В данном случае речь должна была идти о драме завистника. Но что за зависть имел в виду Пушкин? Заглянем в «Толковый словарь» В. И. Даля, где сказано: «Зависть — свойство того, кто завидует; досада по чужом добре или благе; завида, завидки; нежеланье добра другому, а одному лишь себе»{309}.
Для настоящей трагедии — маловато. Пушкину нужны были серьезные персонажи, и у него ни в чем не повинный Антонио Сальери начал говорить о своей зависти в первом же монологе. К кому? Естественно, к гениальному Моцарту. К якобы баловню судьбы…
Но мы-то знаем, что никаким баловнем судьбы Моцарт не был. С точностью до наоборот — на самом деле им был именно Сальери, человек в высшей степени талантливый, востребованный и оцененный современниками.
В статье «Скандал и слава» Азария Мессерера читаем:
«По мнению Анны Ахматовой, Пушкин отождествлял себя скорее с Сальери, чем с Моцартом. <…> Ведь именно в монологе Сальери он раскрыл свои сокровенные мысли о муках и радостях творчества. В сцене с Констанцией из фильма нам внушается мысль, что самому Сальери сочинительство давалось очень трудно. Но если это так, то спрашивается, каким образом Сальери мог сочинить, при своей обширной дирижерской и преподавательской деятельности, такое множество произведений? Из-под его пера вышли 35 опер[58], то есть больше, чем у Моцарта, огромное число месс для придворной капеллы, где он также много лет занимал пост главного капельмейстера, симфонии, концерты, кантаты — всего не перечислишь.
Вы возразите: все дело не в количестве, а в качестве. Верно, но качество ряда произведений Сальери отменное. Недаром же и сейчас, спустя более 200 лет, они исполняются с успехом. Более того, в музыке своего времени он был подлинным новатором. Сам Моцарт перенял музыкальные новшества Сальери: например, сочетание хора и балета, арий и речитативов в “Дон Жуане”, введенное ранее Сальери в опере “Карнавал в Венеции”.
О нет, соперничество Сальери с Моцартом вплоть до его отравления — сюжет целиком надуманный, хотя и захватывающий»{310}.
Получается, что ради своих целей Пушкин «обременил вымышленными ужасами исторические характеры» и эта его клевета по своим последствиям оказалась не просто «непохвальною», но, по сути, преступной.
А еще немаловажным является, как сейчас принято говорить, маркетинговый аспект. История знает множество случаев, когда именно со скандала начиналась известность будущего классика.
В связи с этим Азарий Мессерер пишет: «Мало кто знает, что узнали о Пушкине в Европе еще при его жизни, точнее в 1832 году, когда была издана на немецком языке его “маленькая трагедия” “Моцарт и Сальери”. Мы, конечно, считаем ее шедевром, но перевели-то ее изначально, главным образом, из-за сенсации — из-за того, что Пушкин обвинил Сальери в убийстве Моцарта.
Надо сказать, слухи об отравлении Моцарта действительно ходили в Европе, только мало кто принимал их всерьез; но одно дело слухи, а другое — публичное бездоказательное обвинение, на это вряд ли бы кто решился из опасений мести. В России, впрочем, оно Пушкину ничем не грозило: его могли вызвать на дуэль за любовные похождения, но уж никак не за оскорбление памяти иноземного композитора, почившего семь лет тому назад. Не то в Австрии: там, не исключено, обидчика Сальери мог вызвать на дуэль один из его многочисленных и благодарных учеников. А кто только из великих романтиков того времени не учился у Сальери?»{311}
И тут невольно возникает вопрос, касающийся знаменитых слов Пушкина о том, что «гений и злодейство две вещи несовместные»: а нет ли признаков злодейства в самом гениальном произведении Пушкина, которое бросает тень на ни в чем не повинного человека, сыгравшего заметную роль в истории музыки?
