Музыковед Л. В. Кириллина, проводя сравнительный анализ музыки Сальери, Моцарта и Глюка, утверждает:

«Сальериевских “Данаид” можно определить как произведение, поэтика и стилистика которого, с одной стороны, развивает глюковскую традицию, а с другой — предвосхищает черты позднего творчества Моцарта. Но по отношению к Глюку Сальери выступает здесь отнюдь не как эпигон, а по отношению к Моцарту — во многом как самый непосредственный предтеча»^{89}.

А вот еще мнение этого уважаемого специалиста:

«В “Данаидах” есть качество, которого обычно недоставало как итальянцам, так и французам XVIII века и которому они не могли научить и Глюка: симфоническое мышление, умение создавать крупное целое не из мелких фрагментов или развернутых и законченных номеров, а из естественного развития тематического и гармонического материала. Глюк был великим драматургом, но он принадлежал к совсем другому поколению и был воспитан мастерами эпохи барокко. Сальери как композитор намного ближе к венским классикам: он хорошо владеет сонатной формой и умеет создавать динамичные номера и сцены, пользуясь принципом сквозного развития (именно развития, а не нанизывания коротких разделов). Это видно хотя бы на примере использования материала увертюры, но не только. Сквозной темой 1-го акта оперы становится возвышенный хор “Спустись с небес, о, Гименей!”, гармония которого также одновременно напоминает нам и благородную простоту Глюка, и торжественность маршей жрецов из “Идоменея” и “Волшебной флейты” Моцарта»^{90}.

Удивительное бескорыстие, проявленное великим Глюком по отношению к итальянскому юноше, не имевшему ничего, кроме несомненного музыкального таланта, не только помогло Сальери довольно быстро занять престижное положение в Вене, но и побудило его впоследствии столь же благородно вести себя с начинающими музыкантами и вообще со всеми, кто нуждался в помощи.

Когда Глюк умер в 1787 году, Сальери взял на себя заботу о детях своего учителя.

Эпопея с «Данаидами» длилась три года. За это время Сальери успел написать еще несколько опер, в том числе «Семирамиду» (Semiramide) на либретто Пьетро Метастазио, премьера которой состоялась в декабре 1782 года в Мюнхене.

Потом был уже упомянутый «Богач на день» на либретто Лоренцо да Понте. Несмотря на относительную неудачу этой оперы, успехи Антонио Сальери тогда затмили только встававшего на ноги 27-летнего Вольфганга Амадея Моцарта, у которого не было еще сделавших его знаменитым «Свадьбы Фигаро», «Дон Жуана» и «Волшебной флейты».

Заметим, что материальное положение Моцарта было совсем не блестящим. Оставив место органиста в Зальцбурге, он для обеспечения своей семьи вынужден был давать частные уроки, сочинять контрдансы, вальсы и даже пьесы для стенных часов с музыкой, а также чуть ли не ежедневно играть на вечерах венской аристократии. Всё это дает музыковеду Леопольду Кантнеру полное право заявить: «Для зависти к Моцарту у Сальери не было причин, у Сальери было вполне прочное положение»^{91}.

Сказать то же самое о Моцарте невозможно. Причин для зависти у него уже тогда было предостаточно. Как мы уже говорили, в 1781 году у Моцарта произошло первое серьезное столкновение с Сальери, завершившееся для Вольфганга Амадея полным поражением. Это была история с музыкальным образованием пятнадцатилетней принцессы Вюртембергской. Моцарт тогда не получил вожделенного места, которое предпочли отдать Сальери, и разочарованный зальцбуржец написал после этого своему отцу: «Я потерял всё доброе расположение императора ко мне. <…> Для него существует только Сальери»^{92}.

Леопольд Кантнер в связи с этим не может скрыть своего удивления: «Что значит “потерял”? Разве он когда-нибудь пользовался расположением императора в такой степени, как Сальери? Сальери, Ригини[29], Анфосси[30] чувствовали себя при Венской опере как дома. У них там были прочные позиции. А Моцарт свое место еще должен был обрести»^{93}.

Что же касается Сальери, то этот итальянец, приехавший в Вену не так давно, в самом деле процветал. Его непринужденный юмор, улыбчивость, итальянская легкость натуры и изящество таланта обеспечили ему признание венского общества.

Биограф Моцарта Марсель Брион по этому поводу пишет:

«Уже само его итальянское происхождение не могло не расположить; моду диктовала Италия, направлявшая в Австрию, как в Германию и во Францию, своих виртуозов, певцов, композиторов. Наполовину итальянская по характеру и духу Вена узнавала свои сокровенные черты в льстивом латинском зеркале с гораздо большим удовольствием, нежели в строгой, серьезной, сильной, основательной образности, свойственной музыке немцев. Вена была готова отринуть всё, что говорило ей о ее немецкой принадлежности, чтобы полностью отдаться Италии. Музыканты, певцы и актеры первыми без зазрения совести извлекали выгоду из этого увлечения, пример которого подавал двор»^{94}.

К сожалению, в головах у многих наших современников прочно засела версия о заговоре, инициатором которого якобы был Сальери, задавшийся целью преградить дорогу зальцбургскому гению. Похоже, в это верил и сам Моцарт.

По мнению Марселя Бриона, «личные отношения двух композиторов вовсе не носили характера ни воинственной враждебности, ни даже злобной зависти»^{95}.

Со стороны Сальери — да. Со стороны Моцарта — как сказать…

Во всяком случае, тот же Марсель Брион признает, что «престиж счастливого соперника, покровительство императора, которым пользовался этот соперник, мешали <…> успеху Моцарта, который постоянно, хотя и без особого успеха, требовал места для германского гения и немецких артистов»^{96}.

Отсюда и проистекают следующие нелицеприятные высказывания Моцарта о Сальери, взятые из его корреспонденции.

Из письма от 31 августа 1782 года (о занятиях с принцессой Вюртембергской):

«Сальери не в состоянии преподавать ей фортепиано»^{97}.

Из письма от 7 мая 1783 года:

«Да Понте обещал написать новое либретто для меня… Но сдержит ли он слово… Господа итальянцы ведь очень милы лицом к лицу, а за спиной!.. Мы-то их хорошо знаем. Если да Понте сговорился с Сальери, либретто я никогда в жизни не получу, а я охотно показал бы себя в итальянской опере»^{98}.

Это ли не есть воинственная враждебность к «итальяшкам»?

Кстати сказать, тут невозможно удержаться от едкой ремарки: итальянец Лоренцо да Понте написал для Моцарта несколько либретто, и вся знаменитая «итальянская трилогия» Моцарта («Свадьба Фигаро», «Дон Жуан» и «Так поступают все женщины») написана именно по текстам да Понте.

В 1783 году Моцарт сочинил две арии для сестры своей жены Алоизии Ланге (урожденной Вебер) и рондо для тенора Иоганна Валентина Адамбергера. Эти два артиста должны были дебютировать в «Нескромном любопытном» (II curioso indisereto), итальянской опере Паскуале Анфосси.

2 июля 1783 года Моцарт написал своему отцу:

«Позавчера, в понедельник, давали “Нескромного любопытного” Анфосси. Эта опера не понравилась; аплодировали лишь двум моим ариям, а вторую даже попросили повторить. Нужно, чтобы вы знали, что мои враги оказались очень злыми и распространили слух, что “Моцарт переделал оперу Анфосси”! Узнав об этом, я сказал графу Розенбергу[31], что добавил лишь две арии и что нужно приписать в либретто на немецком и на итальянском языках следующее: “Две арии на страницах 36 и 102 были написаны для мадам Ланге маэстро Моцартом, а не маэстро Анфосси. Это было сделано в честь последнего и не должно повлиять на репутацию и всеобщее уважение к знаменитому неаполитанцу”. Это было напечатано, и мои две арии оказали большую честь моей свояченице и мне лично. Что же касается моих врагов, то они были приведены в замешательство. А Сальери нанес очередной удар, который сделал Адамбергеру больнее, чем мне. Я уже рассказывал вам, что написал рондо для Адамбергера. Прошла короткая репетиция, но рондо еще не скопировали, и Сальери подошел к Адамбергеру и сказал ему, что граф Розенберг не выразил удовольствия тем фактом, что вводят арию другого композитора, и, будучи искренним другом, он не советовал бы ему это делать. Адамбергер возмутился и совершил большую глупость. “Хорошо! — сказал он. — Чтобы доказать, что Адамбергер уже сделал себе репутацию в Вене и не нуждается для своей славы в исполнении музыки, написанной специально для него, он будет петь только то, что имелось в опере, и не введет туда ничего постороннего”. Каков же был результат? Он не понравился, и это и не могло быть иначе. Теперь он раскаивается, но уже слишком поздно; он сегодня попросит мое рондо, а я не дам его ему. Я прекрасно могу использовать его в одной из своих опер. Но хуже всего то, что граф Розенберг и дирекция ничего не знали об этом и что это всё было лишь уловкой Сальери»^{99}.