Значит, все-таки «серьезная угроза» существовала? Зачем же тогда надо было покидать старых товарищей в столь тяжелый момент и писать эту странную записку? Ведь если Дэн сам опасался не добраться до 7-го корпуса, почему же считал, что Сюй Чжо мог это сделать? Может быть, все-таки Дэн, как и в феврале 1930 года, просто «потерял терпение и решил уйти»? Трудно сказать. Его однополчанин, генерал Mo Вэньхуа, например, не верил в то, что Дэн покинул войска, получив одобрение членов фронтового комитета⁹³. А хунвэйбины прямо обвиняли Дэна в том, что он «бежал в Шанхай, чтобы скрыться от опасности», проявив «свою подлинную сущность жалкого труса»⁹⁴. Дэну пришлось защищаться, и он сделал это весьма виртуозно в «Автобиографических записках», написанных в июне — июле 1968 года, и в письме Председателю Мао Цзэдуну от 3 августа 1972 года. С одной стороны, он признал, что в начале 1931 года ни в коем случае «не должен был покидать 7-й корпус Красной армии. [Это] было одной из самых крупных ошибок моей жизни… в политическом отношении». С другой стороны, настаивал на том, что его поступок «был законным в организационном отношении»⁹⁵, то есть что он получил одобрение фронтового комитета. Никого из членов этого комитета (ни Ли Минжуя, ни Сюй Чжо), правда, к тому времени не было в живых, так что весь этот эпизод приходится оставить на совести Дэна.

Таким образом, гуансийский эксперимент закончился полным поражением, и лилисаневский авантюризм лишь частично способствовал этому. Радикальная политика китайских коммунистов не нашла отклика в душах большинства населения провинции. В результате советское движение на юго-западе Китая вылилось в серию грабежей и убийств, в разгул вооруженного бандитизма пауперов, люмпенов и дунланьских чжуанов, активно поддержанных Красной армией. Никакого массового движения крестьян так и не произошло. Это вынужден был признать сам Дэн⁹⁶.

В Шанхае, куда Дэн прибыл в конце марта 1931 года, его ожидал холодный прием. Казалось, новые вожди просто не хотели его замечать. Целый месяц Дэн провел без дела: его поселили на одну из конспиративных квартир, снабдили кое-какими средствами и оставили в изоляции. Возможно, дали тем самым время осознать глубину совершенных им «тяжелых ошибок», приведших к поражению советского движения в Гуанси. В Центральном комитете давно знали, что произошло: о перипетиях 7-го корпуса им во всех красках доложил не только Дэн Ган, но и начальник корпусного политотдела Чэнь Хаожэнь, в январе 1931 года тоже покинувший расположение корпуса и прибывший в Шанхай на два месяца раньше Дэн Сяопина. 9 марта Чэнь, часто конфликтовавший с Дэном по ряду тактических вопросов, представил в ЦК доклад, в котором обвинил фронтовой комитет корпуса (то есть именно Дэна) в том, что тот «не уделял должного внимания работе среди масс», «избегал столкновений с врагом» и «был лишен наступательного порыва»⁹⁷. Через месяц, 4 апреля, новые обвинения в адрес командования 7-го корпуса — и в «лилисаневщине», и в «правом (!?) уклоне» — выдвинул некий Янь Хэн (по-видимому, один из полевых командиров), прибывший в Шанхай в конце февраля⁹⁸. Все эти упреки были серьезными, так что над Дэном сгустились тучи.

Как конкретно решался его вопрос, мы точно не знаем. Судя по тому, что никто из высшего руководства напрямую Дэна не обвинял, но и не давал ему оправдаться или покаяться, можно предположить, что в Политбюро вокруг его «дела» шла борьба. Принятие негативного постановления, очевидно, блокировал Чжоу Эньлай, скорее всего при поддержке других старых вождей партии, Сян Чжунфа и Чжан Готао, недовольных активностью Чэнь Шаоюя. Что же касается последнего, то у него не было причин любить Дэна: ведь тот сам «не испытывал расположения» к нему. 27 марта Чжоу, Чжан Готао и Сян Чжунфа попытались в вопрос о Дэне вовлечь Дальбюро Исполкома Коминтерна. Встретившись с Игнатием Рыльским, они сообщили ему, что из 7-го корпуса «через Гуандун прибыл товарищ. Подробный отчет еще не получен, но… все материалы будут посланы ДВЕ [Дальбюро]»⁹⁹. Тем самым они как бы узаконили необходимость выслушать Дэна. Однако только через месяц, 29 апреля, тот смог представить свой доклад в ЦК.

Интересно, что оправдываться Дэн не стал. Рассказав подробно об истории борьбы за советскую власть в Гуанси, он самокритично признал ошибки, заявив, что придерживался как «левацко-авантюристической лилисаневской линии», так и «правооппортунистической кулацкой». «Центральной» же ошибкой назвал «то, что при решении всех вопросов» полагался «исключительно на военную силу»¹⁰⁰. То есть по сути согласился со всеми своими критиками.

Такая линия поведения была совершенно правильной: именно беспощадная большевистская самокритика и нужна была от него Чэнь Шаоюю и многим другим членам Политбюро, в соответствии с китайской традицией хотевшим лишь одного: заставить его «потерять лицо». Записать же его в «классовые враги» они не могли: им не позволяли это сделать ни Чжоу Эньлай, ни остальные старые члены партии, связанные с Дэном общим революционным прошлым. Ведь в клановом обществе, каким является китайский социум, именно разнообразные неформальные связи (гуаньси) между людьми играют главную социальную роль и именно на них строится вся общественная жизнь. Хорошо разбираясь в этом, Дэн и впоследствии при возникновении опасных внутрипартийных коллизий будет следовать этой тактике: смело признаваться в «грехах», теряя «лицо», но, опираясь на связи, сохранять свое место в номенклатуре.

В общем, самокритику Дэна Чэнь Шаоюй и его товарищи приняли и через три недели, 14 мая, с осознанием собственного «превосходства» смогли написать фронтовому комитету 7-го корпуса: «Главной причиной… [вашего] поражения… было то, что вы недостаточно твердо следовали классовой линии» и «односторонне опирались на военную силу»¹⁰¹. Раскаявшегося же Дэна продержали без дела в Шанхае еще два с половиной месяца и только затем дали ему наконец возможность реабилитироваться. В середине июля он получил разрешение выехать на работу в Центральный советский район, после чего сел на большой пароход, отплывавший в восточно-гуандунский город Сватоу, откуда ему предстояло пробраться в граничащую с Гуандуном южную Цзянси.

Томление в Шанхае оставило гнетущее впечатление. И не только потому, что «в политическом отношении это время было для него очень тяжелым»¹⁰². Всё в этом городе напоминало ему покойную жену, Чжан Сиюань. Уезжая в январе прошлого года, он даже не успел ее похоронить. Это сделали за него другие люди, товарищи по партии. На церемонии прощания присутствовали жена Чжоу Эньлая Дэн Инчао со своей матерью и младшая сестра Чжан, Сяомэй. На могильной плите в целях конспирации выгравировали чужое имя: Чжан Чжоуши[26].

Дэн посетил могилу несколько раз, даже привел на кладбище младшего брата Сяньсю, с которым встретился в середине мая, прочитав его объявление в газете «Шиши синьбао» («Новая газета фактов»): «Вниманию старшего брата Дэн Сисяня. Младший брат прибыл в Шанхай и надеется увидеться»¹⁰³. Далее следовал адрес. По нему Дэн и разыскал братишку, которого не видел девять лет. Тот приехал в Шанхай на учебу и был несказанно рад встрече. Дэн Сяопин уговорил его вступить в члены китайского отделения коминтерновской организации «Международная помощь борцам революции», и даже когда старший брат уехал в Центральный советский район, Сяньсю не прекратил революционной деятельности, хотя в партию вступил лишь в 1940 году, завершив к тому времени образование в двух знаменитых вузах — Шанхайском национальном университете Цзинань и Шанхайском университете политических и юридических наук. С братом он снова увидится лишь в 1946 году¹⁰⁴.

Между тем Дэн, отплыв из Шанхая, грустил недолго. Его попутчицей оказалась очень красивая девушка. Гуляя с ней по палубе, он не мог не любоваться ею: нежный овал лица, такие же, как у Чжан Сиюань, пухлые губы и короткая стрижка, а главное — большие добрые глаза, оттененные черными бровями, которые смотрели на него с такой теплотой и нежностью! Она, как оказалось, была лишь немногим младше его, всего на два месяца: родилась в том же 1904 году, только осенью. Данное ей при рождении имя звучало красиво: Цзинь Айцин (Цзинь — фамильный иероглиф, в переводе: Золотой, Золотая, а Айцин — Та, кто полюбит вельможу). Но с восемнадцати лет она носила революционное прозвище Цзинь Чжичэн (Цзинь Волевая). Знакомые же называли ее ласково — Ацзинь (Золотце). Семья ее жила в деревеньке Гаонин на острове Дайшань, недалеко от побережья провинции Чжэцзян. Там она и появилась на свет. Отец ее, мелкий торговец, сумел дать дочери хорошее образование. В 1922 году Ацзинь окончила педагогическое училище города Нинбо и стала преподавать в начальной школе для девочек. Но вскоре увлеклась коммунистическими идеями, познакомилась с Цюй Цюбо, другими известными коммунистами и в октябре 1926 года вступила в компартию. После поражения коммунистов в национальной революции 1925–1927 годов перебралась в Шанхай, занималась партийной и профсоюзной работой среди женщин, за что в январе 1931 года ее арестовали. Месяц она провела в тюрьме, но затем коррумпированные полицейские, получив взятку от агентов компартии, выпустили ее в связи с «отсутствием улик». В Шанхае ей оставаться было нельзя, и ЦК решил командировать ее в Центральный советский район. Вот таким образом она и оказалась на одном пароходе с Дэном¹⁰⁵.