«Может быть, и в самом деле Вани нет? — настигла ее страшная мысль. — Немцы на расправу скоры». Жиганула в сердце острая боль.

Ваня… Голодная семья… Господи, за что такое наказание?!.

Их, эвакуированных, немцы перехватили в Петропавловской и все — до последнего зернышка — выгребли из брички. Так что вернулась Мавра Дмитриевна в родную станицу с голыми быльцами и кучей детей.

Не показывая вида своей горькой озабоченности, вошла в хату, взяла на руки хнычущую малютку, засветилась голубой детской улыбкой.

Сама же Мавра Дмитриевна дышала через рот, как при удушье.

Дети постарше разочарованно рылись в ее пустой кошелке.

— Сейчас схожу, займу у кого‑нибудь миску муки, галушек сварим, — успокаивающе заверила их

Мавра Дмитриевна и, осторожно уложив на топчан уснувшую у груди малютку, вышла.

Вскорости вернулась с добычей.

— Свет не без добрых людей, — прошептала как бы сама про себя.

— И сало! — обрадованно воскликнула Нюра, старшенькая дочь после Вани, и сглотнула голодную слюну.

Мавра Дмитриевна не могла выдержать жадных взглядов оголодавших детей, отвернулась, незаметно смахнула со щеки горькую слезу, виновато проговорила:

— Сало Ване отнесу.

— Сало — Ване! — урезонила нетерпение детей старшенькая.

Те покорно отступились. Ваня для них — святыня.

Мавра Дмитриевна сердцем верила: Ваня живой. Не вслушивалась в трезвый шепот разума: сын партизана, да и самого вроде бы оформили как партизаном. А немцы с такими не церемонятся. Всю ночь исходила в жгучей тоске, кручинилась, растоптанная незаслуженной карой.

Поднялась задолго до рассвета.

Над станицей стояла зловещая тишина.

Торопливо вышла за околицу.

В ноябрьском небе тянулись в неведомые дали вольные птицы, журавли. Степь же была пустынна и тиха.

Мавра Дмитриевна шла по кочковатой дороге, но шагов своих не слышала и от этого еще больше ежилась от страха.

К утру была уже в Краснодаре. Тридцать километров как за себя кинула. На окраине города встретила конный патруль. Немец сидел на лошади. «И такие дошли до Кубани?!» — взыграла в ней кровь казачки. К лагерю военно — пленных подошла, когда ворота были еще закрыты. «Успела!» — облегченно вздохнула и стала ждать выхода колонн.

«Их водят на работы, может, среди них и твой сын объявится», — говорили ей горожане.

Но вот появилась первая колонна, вторая, третья…

«До чего же они все измученные!» — ужаснулась Мавра Дмитриевна жалкому виду узников. До слез в глазах всматривалась в каждого. Вот уже пятая колонна прошла… Потом Мавра Дмитриевна и счет потеряла.

«Но где же Ваня?..» Поежилась от моросящего, промозглого дождя. «Неужто его и в самом деле нет?»

Вот еще одна колонна показалась из ворот. И… — о, радость! Ваня — вот он, в первом ряду. Сначала даже не поверила. Сухим языком коснулась холодных губ — и во весь голос:

— Ваня!!!

Иван видел, как в это время сбила ее с ног громадная немецкая овчарка. Мать выронила из рук кошелку. Кувшин с молоком разбился, белой лужицей залил булыжники мостовой.

— Мама! — было рванулся к ней Иван.

— Смерти захотел?! — прошипел Петя, удерживая Ивана от этого опрометчивого поступка.

К офицеру, который спустил собаку на мать, подошла интеллигентного вида женщина, проговорила, водя пальцем перед его носом:

— Пан, так нельзя! Так нельзя!

Высокий, в щеголевато подогнанной шинели офицер брезгливо взглянул на представительницу «недочеловеков», что‑то недовольно пробормотал, но собаку все же отозвал.

Мать поднялась, не сводя глаз с офицера, размазала рукой слезы на лице и стала собирать все, что вывалилось из кошелки. Но голодные городские бродячие дворняжки ее опередили.

Мавра Дмитриевна обежала вокруг квартала. Но близко к колонне узников подойти не решилась.

Иван попросился у конвоира самому выйти из строя.

— Майне муттер принесла мне эссен, — пояснил он.

Конвоир разрешил. Были и среди немцев люди.

Мавра Дмитриевна передала сыну все, что успела выхватить из‑под носа шавок. И все старалась погладить Ивана по плечу, успокоить, а глазами — материнскими глазами — всего его запомнить: его обострившиеся скулы, синюю жилку, что билась у виска… Рассказывала Ивану о том, как она его разыскивала. Иван слушал, качая головой, под конец упрямо заявил:

— Мама, я убегу.

…Декабрь 1942 года. Лютая зима. Мороз — ноздри слипаются.

Иван вместе с другими пленными носит снаряды от железнодорожной ветки в печь обжига кирпича,

где немцы устроили склад боеприпасов. Ноги подламываются, когда несешь крупнокалиберный снаряд. Ни остановиться, ни перевести дыхание. По всему пути — автоматчики.

— Шнель! Шнель!

Прежде чем взвалить снаряд на спину, Иван успевает задеть локтем помогавшего ему матроса, спросить глазами: «Бежим?»

Петьки рядом сегодня нет.

— Ты что, рехнулся? Днем… Как проскочишь через частокол автоматчиков?

— На это и рассчитываю, — сказал Иван. — Немцы уверены: сейчас только дурак на побег решится.

— Как дурака и пришьют тебя автоматной очередью, — заверил его матрос.

Но Иван уже не слушал его. Он был озабочен только одной мыслью.

А того не подумал, что через какую‑нибудь минуту — две его жизнь повиснет даже не на волоске, а на легчайшей паутинке. Об этом он хватится много позже.

А пока… Свалив снаряд, он подошел к часовому, показал на горку сумок и вещмешков: можно, мол, перекусить? Часовой не сразу понимает, чего хочет этот пленный, у которого из‑под шапки видны только лихорадочно блестящие глаза.

— Брот у меня там, — говорит Иван часовому. — Хлеб.

— Шнель! — разрешает немец.

Иван вытряхивает из мешочка последние крохи хлеба, высыпает в рот, сует за голенище складную вилку с ложкой и идет за очередным снарядом. Свалив его под закопченную стенку, затаивается у кирпичной колонны, наблюдает за часовым. Сейчас, сию секунду, что‑то свершится: или пан, или пропал.

Слева от входа в цех, метрах в пятнадцати — деревянный сарай для сушки кирпича. Вроде бы и недалеко до него. А ну как за это время часовой успеет зыркнуть в его сторону?..

Ивану кажется, что взгляды его и немецкого автоматчика сталкиваются. Он ясно видит белки глаз, тонкие фиолетовые губы. Противный озноб ползет по груди, обручем стягивает сердце: неужто приметил? Нет, он Ивана не видит. Лицо немца кривится в брезгливой гримасе: из‑под свода выходит, шатаясь, изнуренный пленный.

Откуда‑то, из вязкой черни печи, голос:

— Под пули хочешь?!.

От его гула у Ивана колики пошли по телу. Всего несколько секунд немец отвлекается на отощавшего вконец пленного. Но за это время Иван собрал в одно усилие оставшиеся силы, рванул из‑за колонны. Бежал без мысли, без чувства, в неизъяснимом страхе, когтившем его душу: сарай‑то насквозь просматривается. Сердце леденит холод. Быстрей, еще быстрей! От сарая до забора метров двадцать. Он падает ничком, ползет. Забор из тонкой шелевки. Вышибить доску — мгновение.

Иван высовывает голову в пролом забора. Женщина в фуфайке опасливо смотрит на него, не уходит.

— Немцы сюда не смотрят? — спрашивает он.

— Нет, — тихо отвечает она.

Иван поднимается:

— Не бойтесь! Я сейчас уйду.

Пока добрался до Пашковской, стемнело. Как быть? Идти в ночь? Немцы сочтут за партизана, пристрелят. Попроситься к кому‑нибудь на ночлег? В родной станице арестовали, а» здесь…

Иван решил идти.

Мороз к ночи усилился — губы не сведешь. Ветер пронизывал до костей. Закрывая лицо рукавицей, Иван обходит стороной курган и натыкается на полуторку ГАЗ — АА. Возле нее копошатся два немца. Деваться некуда. Степь. Не спрячешься. Немцы тоже его заметили. Один из них потянулся в кабину за винтовкой.

Иван идет прямо на них.

— Гутен абенд! — приветствует он.

— Гутен апп — п-ппент! — отвечают немцы, дрожа от холода.

На головах у них поверх пилоток намотаны женские шерстяные платки.

— Что тут у вас? — стараясь казаться спокойным, интересуется Иван. — Мотор заглох? Что ж, попробуем…