Терпеливо сносил он оскорбления и насмешки, которые не раз бросали ему в лицо не только малознакомые, но и хорошо знавшие его.
— У-у, кулацкая морда, блюминг хотел взорвать! — сказал однажды Богобоязный.
Порфишка ничего не ответил: стоит ли связываться? За слово ухватился Ладейников:
— Ты видел? — спросил он Кольку.
— Не чешись, тебя не трогаю!
— Лезешь к нему, а это, значит, ко мне, — подступил Платон. — Откуда ты взял, что он — кулак?
— Так его ж из цеха выгнали.
— Дударев работает.
— Я говорю о блюминге. Не слыхал разве? Об этом все знают. Ему, Порфишке, сундучок в руки — и на поезд, подальше куда-нибудь, чтоб не смеялись.
— Смеется тот, кто смеется последний. Слыхал такую поговорку?
— Плакать ему, а не смеяться!
— Ах, вот чего ты хочешь? Впрочем, что еще можно от тебя ожидать. Не по своей воле наехал ты, Колька, на пень и без посторонней помощи, как видно, не съедешь. Но Порфирий не из тех, кто готов нюни распустить. А вот ты еще заплачешь. Не усмехайся! Это же ты на той неделе машину раствора угробил. Заказал, а потом на попятную — не успею выработать, свали, шофер, куда-нибудь. А шоферу что, он не может, чтобы у него в кузове раствор превратился в камень. По твоему совету — в овраг… Преступление, за которое придется отвечать не только шоферу, но в первую очередь — тебе! Ты же опять бригадиром стал. Не хихикай, есть еще одна радость — Дуняшка родила. Ты же ей дочку смастерил, а теперь — в кусты?.. Нет, так не пойдет. В суд подала. Одну четверть, как миленький, платить будешь! Так что, хочешь — смейся, хочешь — реви… И заревешь! Это сейчас пока не дошло до тебя, а как вникнешь…
— Замолчи, кулацкий адвокат!
Это было слишком. Схватив распоясавшегося болтуна, Платон встряхнул его, да так, что у того отлетели пуговицы с пиджака.
— Повтори, что ты сказал!
Колька сошел с лица, даже стал ниже ростом. Понял: терпение Платона лопнуло. Заюлил, прикинулся глупой овечкой. В глазах скользнула тень покорности, умиления:
— Пошутить, что ли, нельзя?
— Пошел вон! — махнул рукою Ладейников.
Вечерело, а койка и сундучок Родиона оставались на пустующей половине. Хлопцы готовы были перенести все это, да оказалось — не так просто! Сундучок был прикован цепью к койке.
— Все-таки надо его «сберкассу» сюда перетянуть, — сказал Глытько. — Шо, не зможем? Да мы быка перетянем!
— Пошли, — согласился Платон, увлекая за собой Генку Шибая и Климова. — Гуртом сподручнее.
Двое взялись за койку, двое — за сундучок, да не тут-то было! Сундучок оставался неподвижен. Мало того, что прикован к койке, он будто врос в землю. В чем дело? Попытались еще раз и не смогли сдвинуть с места. Зеленый сундучок, закрытый на три замка — висячий и два внутренних, — неподвижно стоял, будто и впрямь был сделан из бетона.
Платон припал к полу, стал осматривать:
— Вот черт, да он же привинчен, как на корабле! Никакой шторм не страшен.
— Ну и хрен с ним! — бросил Шибай. — Подождем хозяина.
Начинало темнеть, а Родиона не было.
Вернулся он поздно. Подошел к двери барака, дернул раз-два за скобку и удивился: сколько тут жил, а такого, чтобы дверь на ночь запирали, не видел. И подумал: хлопцы решили разыграть его. Но еще более удивило его — отсутствие света в половине барака: уж не случилось ли чего?.. Постоял немного и вдруг залился смехом. Ну, не дурак же он? Барак-то чужой!.. Перепутал… Вот что значит выпимши… Родион вообще не пил, никто не видел, чтобы он покупал хмельное, но сегодня, узнав из письма тещи, что жена вышла замуж, задумался. Сына Миколку жалко! Хватил с горя, сколько налили…
Постояв немного, он повернулся и увидел тополь. Кривой тополь, который лично садил, когда сюда вселялся. И как он мог ошибиться! Его это барак. Вон же и номер на стене — черной краской… И опять подумал, что хлопцы нацепили замок и выключили свет, чтобы посмеяться над ним. Нашли, сукины дети, над кем зубы скалить! И только тут заметил: вторая половина барака освещена. Как же это?.. Впрочем, все ясно, шутят. Дверь открылась, и он увидел Платона.
— Где ты так долго? — спросил тот.
— Сопляки! Над кем смеяться вздумали! Да я…
Платон стал объяснять ему: так, мол, и так, пришли плотники и мы — все сюда… Через недельку, глядишь, и катухи появятся…
— Что еще за катухи? — раскрыл рот Родион.
— Ну, комнатухи, по-твоему… Для семейных.
Увидев наконец перегородку, Родион насторожился:
— Сундучок там?
— Хотели перенести, да он же…
— Хотели, говоришь? — рассмеялся Родион. — Мое имущество не возьмешь. Оно недвижимо! Были такие, которые на заспор… Кишка тонка!
— Да ну тебя, с твоим имуществом!
— А ты не кипятись, не киспя… — залепетал возчик. — Не где-нибудь, у друга в гостях был. День ангела по-старому, как бы сказать, обычаю. Именины то есть… Эх, Миколку жалко! Жена к другому ушла… А сундучок, я сам…
Выйдя из барака, Родион вернулся:
— Замчище на двери с лапоть. Иде ключ?
— У коменданта, где ж еще! Как плотники ушли — закрыл. Доски там, известь.
Родион потоптался у перегородки, глянул в одну, в другую щель и, ничего не увидя, решил, что его «недвижимое» в полной сохранности. Примостился у дверей на чьей-то пустовавшей койке и быстро заснул.
Проснулся он на рассвете, почесал затылок: теперь можно и перетащить. Пока на работу — вполне успеет. Вот только ключ… Да можно и без ключа… гвоздиком. Уверенно вышел из барака, но тут же вернулся. Стал искать Глазырина; тот любой замок открывал. Куда он девался, Трошка?
— У кастелянши, где ж еще! — пояснил Климов. — Великое дело любовь!
Родион не любил Глазырина, вечно ссорился с ним, но теперь готов был упасть перед ним на колени: скоро на работу, а сундучок, в котором все богатство, там… Кто знает, что за люди эти плотники?.. А может, все же подождать коменданта? Но когда он придет? И поспешил в 39-й барак, где жила кастелянша. Трошки там не оказалось. Заторопился назад.
По тому, как он метался возле двери, можно было понять, волнуется. Да и как не волноваться — в сундучке деньги!.. Прибыв на стройку в двадцать девятом году, Родион с тех пор ни разу не ездил в отпуск, из вещей ничего не покупал, кроме еды, ни на что не тратился. Много лет ходил в одном и том же кожушке, на котором было сто заплат. Носил чиненые и перечиненные сапоги. Вдвое толще стало от заплат его белье.
Открыть замок помог слесарь Климов.
Метнулся Родион за печку и остолбенел: сундучка как не бывало. Хватаясь за голову, стонал, отчаянно ругался, грозился подать в суд, а на кого — и сам не знал.
В тот день он не пошел на работу, слонялся среди бараков, как чумной. Спрашивал, не видел ли кто вора. И людям было жалко его.
Из ночной смены вернулся Антонио, в руках у него было два письма. «Видите, — заулыбался он, — оба от нее. Любит она, Вела! Любит!» Вдруг остановился, увидя перегородку:
— Репарационе?..
— Комнаты для семейных, — пояснил кто-то.
— Очень хорошо! Велина едет… Скоро едет… У моей сестры в Париже она… Сестра Тереза там живет, хозяин богач… мука торгует.
— Тереза замужем за торговцем? — спросил Шибай.
— Стар он, торговец. Но сестру уважает — молодая, двадцать три года. Горничной она… Может, и плачет по ночам, а чтоб жаловаться, нет. Потому, всем обеспечена. На Западе — это счастье. Овдовев, старый богач не женится, находит красивую служанку, ну и подарки ей всякие… Ему семьдесят, а ей, бывает, семнадцать… Что поделаешь, у него деньги.
— Да, — сказал Платон, думая о другом. — Франция пока молчит, но кто может поручиться, что и там не заварится каша?
— Ты о чем?
— Все о том же. Эльзас-Лотарингия всегда была яблоком раздора…
— Гитлер на Францию не пойдет, — сказал Антонио. — Там линия Мажино́! Сам видел.
— Линия одно, а второе — кто там у власти? Буржуи, они и есть буржуи! Им родина нужна, пока нет войны, а вспыхнет пожар, все в стороны, как крысы с тонущего корабля. Попробуй, удержи их! Вон Бенеш, чехословацкий президент. Как его только не восхваляли — и крупный политик, и человек сильной воли, а настал момент — родина в опасности — ему бы поднять народ против фашизма, возглавить армию, кто ж это должен делать, как не он! Да куда там! Золотишко в мешок — и скорей в Англию. Про все на свете забыл: и родину и народ свой бросил… А разве лучше пилсудчики? Министр Бек, например, увидя, что на Польшу напали немцы, — в автомобиль и в Румынию!..
