Усталый после боевого дня Авдеев возвращался с последнего вылета уже в темноте.

Вспыхнул луч прожектора и длинной лапой принялся ощупывать небо. Авдееву не понадобилось и минуты, чтобы определить точно: прожектор на Константиновском равелине. Кажется, равелин заняли враги. Во всяком случае наши там не зажгут прожектора — бессмысленно.

"Засветили, ну и чёрт их дери, меня все равно не поймают", — подумал он и продолжал свой путь.

Но пройдя километр, Авдеев резко развернулся и, набрав высоту, пошел прямым курсом на прожектор.

Он вспомнил…

Когда перед вылетом был на командном пункте, там как раз принимали сообщение с кавказского берега. Вышли санитарные самолеты, большая группа, забрать из Севастополя раненых. Минут через сорок они должны прилететь. Если их поймает фашистский луч…

И он пошел на прожектор.

Это был удачный бросок. Авдеев спикировал с полутора тысячи метров и дал длинную очередь прямо по цели.

Когда он вышел из пикирования, кругом была непроницаемая тьма. Прожектор погас.

Довольный успехом, летчик ушел на аэродром. Делая круг перед посадкой, уже выпустив шасси, он взглянул в сторону Константиновского равелина, вновь быстро убрал шасси и дал полный газ: луч снова гулял над бухтой.

Самолет приближался к равелину, но не успел подойти, как луч погас. По-видимому, фашисты, услышав гул мотора, поняли, куда и зачем он идет.

Стрелять наудачу в тьму бессмысленно. Авдеев ушел к морю и сделал круг. Горючее неумолимо убывало, долго этот полет продолжаться не мог.

Но повезло, луч появился.

— Теперь уж не спрячешься!

Авдеев сделал несколько выстрелов из пушки. Снаряды летели прямо по лучу, промах казался немыслимым. И действительно, луч погас в тот самый миг, когда снаряды достигли земли.

Авдеев ушел на аэродром.

Но когда он, выпустив колеса, шел на посадку, опять вцепился в море этот проклятый луч…

Оставалось всего несколько минут до прихода санитарных машин. И почти не осталось горючего в баках.

Авдеев пошел к равелину. Пошел, зная, что если не накроет теперь прожектор сразу, с одного захода, то свалится в море или на землю. Шел не торопясь, так как луч опять потух. Если он не вспыхнет в течение двух-трех минут, то ни разбить прожектор, ни вернуться домой уже не удастся.

Луч вспыхнул.

И тогда Герой Советского Союза Авдеев пошел к фашистской прожекторной точке на бреющем. Он шел на бреющем ночью, рискуя врезаться в дом, в холм, в любое возвышение.

По его самолету гитлеровцы открыли бешеный огонь. Авдеев пустил в ход все оружие своей машины и расстреливал прожектор почти в упор. Луч погас.

Но действительно ли он погас или продолжалась игра?

На последних граммах горючего набрал летчик высоту, спланировал и сел с баками, сухими, как песок в пустыне.

Он вылез из кабины и долго смотрел на равелин. Луч больше не появлялся. А издали был слышен нарастающий рокот моторов: шли санитарные самолеты.

Над Севастополем ночь, и только пожары заливали облака неярким светом, словно разгорался второй закат.

Эскадрилья Авдеева уходила на Кавказ.

Херсонесский маяк, ослепительно белый в солнечных лучах, голубоватый в лунную ночь, провожал летчиков.

Свидетель великой отваги и великих подвигов истребителей — он оставался свидетелем и стражем их славы.

От его подножья восемь месяцев взлетали наши самолеты, к его подножью они садились.

Было тесно на маленьком аэродроме, трудно — это знали летчики, но не чувствовал фронт: не было случая, чтобы заявка на вылет осталась невыполненной. Где бы ни понадобилась помощь авиации — она являлась, быстрая и сокрушительная. Рвались на аэродроме бомбы — сотнями, рвались снаряды тысячами, кружили над аэродромом «мессершмитты». Но это приводило лишь к тому, что рождались герои.

Херсонесский маяк хранит память о том, как повзрослели летчики Черноморья, как знание и выучка слились с отвагой, и родилось горячее, вдохновенное, умное искусство воздушного боя.

В траурном одеянии дыма провожал Севастополь своих защитников. Бесформенные кучи камней оставались на земле. Но город, солнечный, гордый и светлый, уносили летчики в сердцах, зная, что они вернутся сюда, и свободный Севастополь возродится.

Малахов курган дрался. Военный инженер Лебедев не мог отвести глаз от пологих скатов холма. Что-то издавна родное, знакомое с детства напоминал ему сейчас Малахов курган. Ну да, любимую песню:

Малахов дрался с непостижимым упорством. Лебедев уже давно перестал считать и фашистские самолеты, тучей нависшие над Малаховым, и количество бомб, и методические разрывы сверхтяжелых вражеских снарядов на выжженных скатах кургана.

Ад кромешный на Малахове.

Сердце инженера щемило. Сейчас, на двенадцатый день беспрерывной бомбежки, не хотят ли гитлеровцы покончить с первым редутом Севастополя? Вот — будь они прокляты — сколько фашистских самолетов снова идет в атаку.

Гигантские вспышки огня, гул чудовищных взрывов… И вправду, как корабль с развевающимся флагом, медленно и величаво тонул Малахов в море дыма и пыли. Вон мелькнула бронзовая рука адмирала Корнилова. Вон бомбы взорвались у самого памятника. Сквозь желтый дым тускло и мрачно опять блеснуло пламя…

Лебедев закрыл лицо шершавыми руками. От рук пахло железом и пылью, запахом Севастополя июня тысяча девятьсот сорок второго года.

В самом деле, как похож был Малахов на корабль! Инженеру припомнилась команда родного миноносца, погибшего в бою. Ребята пришли на курган прямо с палубы этого корабля. Взобрались наверх, увидели с высот кургана голубое море, вздохнули еще раз по кораблю и, не теряя дорогого времени, принялись устраиваться на «житье-битье». Начали с того, что окрестили на Малахове все по-своему, по-корабельному.

Вырытые земляночки называли кубриками, еще нахимовцами притоптанную землю величали палубой. Откуда-то достали позеленевшую рынду, отчистили ее до отчаянного блеска, и склянки отбивали со всем флотским достоинством. По ямкам кургана толково рассредоточили боезапас, замаскировались.

Котельные машинисты, турбинисты и торпедисты — шут их знает, с какой жадной быстротой переняли они мастерство огня от друзей-комендоров! — спрятали бескозырки в мешки, надели шлемы, стали к орудиям…

Тогда, в первые дни обороны, инженер был на Малаховом кургане. Он установил орудия на деревянных основаниях, — времечко было горячее! Моряки мрачно переглядывались: попадания оказались не ахти какими удачными. Лебедев терпеливо объяснил малаховцам, что от орудий на деревянных основаниях лучшего требовать нельзя. Моряки досадливо отмахивались.

— Как же… основания! Основания фашистов бить у нас вполне достаточные.

Сейчас Лебедев видел, как «юнкерсы», закончив очередную бомбежку, уходили к себе. Дым сползал с Малахова желтым рваным занавесом. На памятник Корнилову оседала пыль. Все выглядело мертвым на кургане. Значит, затонул «Варяг»?

Лебедев снял пилотку, и вдруг… что же это такое?! Малахов опять плеснул пламенем выстрелов. Эхо залпов яростно и весело прокатилось по бухтам, по Севастополю. Малахов был жив и опять дрался! Буйная радость охватила инженера. Скорее, скорее туда, к друзьям на Малахов!

Шофер с места взял на полный газ — манера всех шоферов июньского Севастополя. Навстречу устало брели раненые с передовых. Молодой лейтенант, бодро шагая, вел краснофлотский взвод пополнения. Истомленная севастопольская женщина бережно несла ведра с драгоценной водой. Загоревший на солнце мальчишка в одних трусах перебрасывал с руки на руку горячий осколок только что разорвавшегося немецкого снаряда.

Глядя на эти привычные картины осажденного Севастополя, Лебедев думал об одном: о Малахове.