И в эти часы надежд забывались неудачи, поражения. Пожалуй, никто не напомнил бы сейчас этим солдатам, что они, отходя от Перекопа, впустили на полуостров врага.

Приход приморцев совпал с праздником Октябрьской революции. Это придавало еще большую торжественность встрече приморских батальонов.

Впереди шла Чапаевская дивизия при развернутом знамени. Дивизия боролась под этим знаменем еще в гражданскую войну. Это знамя обдували ветры оренбургских степей, Приуралья, к нему прикасались руки легендарного Чапая, Фурманова, его освятил своей полководческой мудростью Михаил Васильевич Фрунзе.

Оркестр заиграл марш. Звуки медных труб и удары барабанов как бы дополнили симфонию боя. Сейчас никто не прислушивался к тревожному близкому грому береговой артиллерии, никто не следил за разрывами снарядов противника, сейчас все глядели только на приморцев. Многие плакали.

Впереди Чапаевской дивизии свободной походкой шагал командарм. Генерал был одет в обычную командирскую гимнастерку из тонкой шерсти, с биноклем на груди, в пенсне, с маленьким пистолетом на поясе.

— Им был предоставлен выбор, — сказал кто-то: — либо идти на Керчь, либо в Севастополь.

— Они выбрали Севастополь, — сказал Саша, не сводивший глаз с приморцев.

— Да. Они выбрали Севастополь.

Дульник, повинуясь вспыхнувшему в нем чувству, сорвал с головы бескозырку.

— Ура приморцам! — заорал он пронзительным голосом.

Его поддержали. Вначале мальчишки, а потом и толпа. Не помня себя от подступивших к горлу спазм, я кричал вместе со всеми, и мне не было стыдно, что я кричу, как мальчишка.

— Куда они?

— Занимать оборону.

— Прямо с хода?

— Прямо с хода.

Колонна шла под гром канонады на передние рубежи — на смерть и славу.

Вечером 6 ноября 1941 года, накануне 24-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции, из радиорубки, помещавшейся под лестницей в редакционном подвале нашей флотской газеты "Красный Черноморец", прибежал запыхавшийся младший политрук Ачкасов и торопливо доложил:

— Товарищ комиссар! Сейчас из Москвы будут передавать важную радиопередачу.

Сообщив скороговоркой волны, на которых будет вестись передача, Ачкасов так же внезапно исчез из комнаты, как и появился.

Вместе со Степаном Сергеевичем Зенушкиным мы быстро настроили приемник на нужную волну и сразу же почувствовали необычность обстановки там, где стоял микрофон. Председательствующий долго не мог успокоить взволнованных людей, голос его и звук колокольчика тонули в новых перекатах «ура», в буре оваций.

— Торжественное собрание, — шопотом сказал Зенушкин. — Приветствуют Сталина, вероятно он будет делать доклад.

В душе у нас тревога: как бы не заглушили фашистские трещотки радиопередачу. Рука осторожно поворачивает регулятор настройки.

А вот и голос Сталина, спокойный, уверенный голос вождя и полководца, возглавившего вооруженные силы страны. Отрезанные от "Большой земли", прижатые к морю фашистскими полчищами, мы, севастопольцы, мыслями были там, где сейчас говорил Сталин, в родной и далекой Москве, о которой фашистская печать и радио хвастливо заявляли, что она уже почти взята гитлеровской армией.

Облокотясь на широкий письменный стол, где стоит приемник, в тревожном и радостном возбуждении слушают работники редакции исторический доклад. В маленьком кабинете редактора стало совсем тесно, а люди все идут, идут… И не только свои, редакционные. Вот появился начальник политотдела соединения, случайно оказавшийся в зоне редакции, протискиваются в дверь наборщики, стереотиперы…

Где-то совсем близко от редакции рвались вражеские тяжелые снаряды. Вдалеке глухо ухали наши береговые батареи, и многоголосое эхо перекатами летало от холма к холму, пока не затухало где-то в глубине гор.

Сталин кончил. Уже отгремела буря оваций, уже из репродуктора неслись звуки партийного гимна, а мы продолжали стоять молча, хотя говорить хотелось всем. По сияющим глазам, по разгоряченным лицам можно было понять, что творится в душе у каждого человека. И первым заговорил… телефон. Звонил комиссар батареи Роман Черноусов.

— Товарищ редактор, будет ли завтра в газете напечатан доклад?

Отвечаю, что будет, хотя еще не принято ни одной строчки.

— А вы уже записали его? Можно будет подъехать почитать? А то у нас на батарее доклад слушали только связисты, остальной личный состав вел огонь по противнику. Вот, товарищ редактор, дали огоньку фашистам! Транспортеры и грузовики переворачивались, как картонные коробки.

Разъясняю Роману, что текста доклада у нас еще нет, но к утру будет непременно, постараемся принять.

Сразу зазвонили два телефона. Вопросы все те же — будет доклад завтра или нет, есть ли какая-либо запись и если да, то когда можно почитать…

Терпеливо объясняем всем, что доклад будет принят, записей пока не делали, что только после подготовки текста к передаче ТАСС станет передавать его для областных газет.

А командиры и комиссары все продолжают звонить, требуя газету с докладом именно к утру.

— Вы понимаете, товарищи газетчики, до чего важно получить этот номер утром, встретить великий праздник в окопах с докладом, поговорить о нем с бойцами, — разъясняет мне один из командиров частей морской пехоты. — А ты, бригадный комиссар, так неуверенно отвечаешь, что у меня уж сомнение зародилось.

— Приезжай, — говорю ему, — утром в редакцию, и если даже газета не будет готова, то текст доклада получишь обязательно. Перепечатаю для тебя на машинке.

— Вот это разговор более правильный, — басит в трубку командир и еще раз уже просительно напоминает: — Не подведи, душа, не подведи, на вас сейчас весь фронт надеется, понял, редактор?..

Первая и самая главная задача, вставшая перед редакционным коллективом, принять доклад во что бы то ни стало, принять точно, без искажений, преодолев все вражеские помехи. Мы старались все предусмотреть. Авиабомба или шальной снаряд перебьет провод электросети — вот и перерыв в приеме. Стало быть, надо иметь готовыми несколько приемников в разных частях города и не только сетевых, но и аккумуляторных. Нужно сберечь драгоценный текст и после приема, например, рассредоточить машинисток, чтобы даже прямое попадание вражеской бомбы в редакцию не уничтожило текста доклада.

На запись были посажены лучшие журналисты, писатели, поэты. Принять следовало так, чтобы каждая запятая стояла на своем месте. Уточнять и проверять негде и не с кем. Между Севастополем и Москвой пролегли две линии фронта.

Доклад был принят ночью от замечательного «медленного» диктора ТАСС в трех точках, сверен, считан и набран. Рано утром, когда в Москве диктор радиовещания с большим душевным подъемом начал читать доклад, почти все работники редакции уже сидели у репродукторов с оттисками полос, еще раз проверяя текст.

Писатели, проверявшие полосы, видимо, волновались и пришли ко мне с разными поправками, правда, незначительными. Кое-какие расхождения получились и у меня. Только у Ачкасова не было поправок. У этого молодого журналиста оказались наиболее крепкие нервы.

На рассвете мы с Зенушкиным вышли во двор. Ветер торопливо гнал низкие серые облака, цеплявшиеся за вершины холмов. Это уже было хорошо: значит противник сегодня не сможет бомбить. Есть надежда, что помех не будет и газета выйдет в срок. Во дворе сидели и лежали десятки краснофлотцев и старшин, прибывших за газетами. Они вопросительно поглядывали на меня, и я без слов понял, что они хотят сказать.