С какой радостью принял тогда он приказ командующего укрепить батареи Малахова кургана по последнему слову техники. Прежде это дело заняло бы значительное время. Теперь одна лишь фраза: "Постараться надо, ребята!.." оказалась достаточной для того, чтобы уже на второй день орудия были установлены на крепком железобетонном основании.

Необходимо было подождать еще дня четыре, чтобы дать железобетону «схватиться». Но малаховцы, выслушав тогда доводы инженера, глубокомысленно потрогали сырой бетон, что-то гмыкнули себе под нос и молча стали готовиться к стрельбе. В ней была острая необходимость…

И вот еще в те часы, когда остальные работы были в самом разгаре, на Малахове вдруг все сотряслось от дружного залпа орудий. Отложив инструменты и вытирая пот с разгоряченных лиц, рабочие строительного батальона подмигивали друг другу:

— Наши пошли, малаховские!

Попадания были великолепны. Передавая на батарею результаты огня, корректировщики чуть не плясали от восторга. А через несколько минут командир батареи показал инженеру свежую запись в журнале боевых действий. Жирная точка стояла после фразы: "Уничтожены батарея противника и взвод пехоты". Крепко пожимая большую руку военинженера, командир, довольно улыбаясь, сказал:

— Готово! Схватился твой бетон…

…Машина обогнула разрушенные кварталы Корабельной стороны. Белая коза с опаленным рыжим боком, тяжело дыша, брела под гору. Малахов был близко. Вдруг шофер резко затормозил. На дороге разорвалось несколько снарядов.

Лебедев и шофер одним прыжком выскочили из машины и тяжело упали на землю. Рядом грохнуло, взвыло, пахнуло горячим воздухом. Отряхиваясь, инженер и шофер не глядели друг на друга. Пожалуй, можно было бы и не останавливать машину и поближе подъехать к Малахову.

Но Лебедев взглянул вокруг и ахнул. К батарее нельзя было пробраться и на тракторе — так вся дорога была изрыта снарядами и бомбами.

По-вечернему грустно пахло корнями деревьев, травой и цветами. Вырванное из родной почвы, все это теперь тихо умирало…

Лебедев пошел пешком, привычно пробираясь между воронками. Вот и Малахов.

Недалеко от памятника Корнилову копались в земле четыре батарейца. Их молодые обветренные лица были сосредоточены и печальны. Они рыли могилу. Тот, для кого это делалось, лежал тихо и строго, придерживая на груди остывшими руками бескозырку.

В убитом Лебедев узнал бывшего трюмного с миноносца, потом лучшего наводчика батареи Казакова.

И Лебедев подумал о Тосе.

Неугомонную, ласковую, самоотверженную севастопольскую девушку Тосю и Казакова, верного товарища, мастера на все руки, балагура, все на батарее любили, и многие по-дружески завидовали их любви.

— Здравствуй, Тося! — поздоровался Лебедев с девушкой. Тося чуть вздрогнула, но с земли не поднялась.

— В такой темноте цветы собираешь. Не видно ведь…

— Что ж… цветы. Их всегда видно, — тихо ответила Тося. Огрубевшие на войне тонкие девичьи пальцы задвигались быстрей, как будто девушка не цветы на могилу собирала, а гладила волосы любимого.

Лебедев, стиснув зубы, отошел.

"Вот… убило именно Казакова, — думал он, разыскивая комиссара батареи. Но где же его все-таки убило? В укрытии или наверху?"

Комиссар сидел в «кают-компании» батареи. Сгорбившись, он писал.

— Были прямые попадания? — в упор спросил Лебедев.

— Были тут у нас сегодня всякие попадания. Однако ты не беспокойся, строитель. Малахов на тебя не в претензии.

Вошел вестовой, по-корабельному опрятный, только руки у него были черны да на голове белел свежий бинт. Он неслышно поставил два стакана с горячим крепким чаем и так же неслышно удалился. Тяжелые веки комиссара вздрогнули и сомкнулись.

— Три раза воздушная волна отбрасывала Казакова от орудия, душила землей, долбила камнем. Четвертый раз Казаков возвращался к своему месту уже ползком. Он умер у своего орудия…

В тот же день восемь человек подали заявления о приеме в партию.

В Севастополе еще действовал Строймехзавод, руководимый Лебедевым. Среди дымящихся развалин города, под смертоносным дождем бомб и снарядов, на виду у противника, почти под его прямой наводкой, завод терпеливо ремонтировал орудия.

И вот в самый разгар бешеного натиска фашистов орудия с батарей почему-то стали поступать на ремонт все реже и реже. Лебедев забеспокоился и решил узнать причину.

Орудия батареи Дальней, далеко не новые, давно уже нужно было по одному переправлять на Строймехзавод. Но о Дальней не было ни слуху, ни духу.

Еще одно обстоятельство тянуло Лебедева на эту батарею. Ниже ее, у самой подошвы Мекензиевых гор, прикрывая батарею и одну из дорог на Севастополь, действовали доты, «пятый» и «шестой». Их тоже строил Лебедев.

В декабрьском наступлении гитлеровцы захватили эти доты, а при отходе пытались их взорвать. Но то ли торопились они, подгоняемые беспощадными штыками морской пехоты, то ли железобетон инженера хорошо «схватился», разрушения от подрыва были невелики.

Руководя восстановительными работами, Лебедев призвал на помощь всю свою выдумку, всю выучку военного инженера. Доты возродились. С «пятым», где поставили пушку, Лебедев прощался, как с родным домом. Юркий краснофлотец, веснушчатый и рыжий, видимо, угадав настроение инженера, широко улыбнулся ему:

— Колобок моя фамилия. Смешная? Да я и сам смешной. Вот ребята говорят, будто я на тот, на всамделишный колобок похож. Как в сказке-то, знаете? А ведь и верно: у Дуная из окружения ушел, под Одессой туго пришлось — а живой остался… Теперь шабаш! Суши весла! Отсюда я уж нипочем не уйду. Под Севастополем начал я флотскую службу, тут ее и закончу… Товарищ военинженер, как командиру дота «пятого» разрешите мне узнать: если все ж таки попаду я на зубок фашистскому шакалу, — как тут… в случае чего?

Помнится, Лебедев оставил Колобку столько взрывчатки, что ее вполне хватило бы на взрыв такого дота, как «пятый».

— Все трюмы загрузил! — сиял вспотевший Колобок. — Премного благодарен! На прощанье разрешите спеть вам, а? Хлопцы! — живо схватил он баян. — Хлопцы, споем товарищу военинженеру, строителю нашего славного «пятого»!

— Есть спеть! — согласно ответили моряки, такие же молодые и задорные, как и их командир.

И под величавые аккорды баяна спели они Лебедеву матросскую песенку, — под какими звездами, в каких кубриках, кем и на каких русских кораблях сложенную неизвестно.

Они расстались закадычными друзьями…

Как же теперь, в самом пекле обороны, выручает железобетон Лебедева золотоволосого Колобка и его неунывающих товарищей?

На Дальнюю Лебедев добрался только в третьем часу ночи, весь в поту, ослепленный и оглушенный, без пилотки, сбитой пулей вражеского автоматчика.

В темноте краснофлотцы возились около орудий. Доносился приглушенный говор. Лебедев вгляделся в мелькание белых пятен около орудий и горестно покачал головой: среди поредевших орудийных расчетов не оставалось ни одного не раненого бойца.

Иные, видимо, серьезно задетые, сидели тихо, накрывшись бушлатами, сутулясь, ни с кем не разговаривая, но и не отходя от орудий. На батарее шла лихорадочная приборка после недавно отбитой атаки, двадцать шестой за этот день.

Лебедева встретил командир батареи, безусый старший лейтенант Петров, с повязкой на левой руке, в зеленой гимнастерке, пожухлой от пота. На голове Петрова была щеголеватая, хотя и порыжевшая, морская фуражка. Командир блеснул на Лебедева умными глазами и в ответ на замечание о почти полном окружении батареи закричал, полагая, что на свете оглохли все, кроме него самого:

— Чего-о? Как это окружен? Я окружен? Вы с ума сошли! А боезапас на батарее я пеку, что ли? Нет, мне его доставляют. А тяжело раненых я куда деваю? Я их в госпиталь отправляю. Вот глупости, окружен! Вечно у вас в тылу все преувеличат!

"В тылу" — это Петров выпалил так, сгоряча. Он отлично знал, что никакого тыла у Севастополя нет. Но не обиделся и Лебедев, молча любуясь молодым командиром Дальней.