— Наши литературные чтения еще не окончены, — торжественно провозгласил Фролов. — Ваша очередь, Василиса Андреевна.

Егорова спорить не стала. Развернула письмо и с выражением начала читать вслух:

«Дорогая Васенька! Прости, пожалуйста, золотой мой человечек, что я подвел тебя и черной неблагодарностью отплатил за все то добро, которое ты для меня сделала. Я очень виноват перед тобой. Я не смогу сделать новую коллекцию, особенно после той ужасной статьи, которая ранила меня в самое сердце. Похоже, у меня остается единственный выход. Ты сама подсказала мне его. Надеюсь, этим мне удастся хоть частично искупить свою вину перед тобой. Желаю удачи!

Искренне твой

Александр Андреади».

— Вот гаденыш! — не сдержалась Егорова. — Мелочная душонка! Распустил сопли, и с одной целью — меня замазать.

— О каком выходе пишет Андреади? — жестко спросил Фролов. — Что вы ему предложили?

— Ничего я ему не предлагала, — буркнула Егорова. — Только сказала, что после того, как он так меня подставил, мне следовало бы грохнуть его, инсценировать самоубийство, а потом на волне истерики по безвременно погибшему гению заработать немножечко денег.

— Между прочим, уважаемая Василиса Андреевна, ваше поведение называется подстрекательство к самоубийству и карается законом.

— Ничего я не подстрекала! — выкрикнула Василиса. — И ни в жизнь не поверю, что он на такое способен. Больно уж он себя любил, небось ноготь отстригал, и тот обливал горючими слезами.

— Не тебе об этом судить, жалкая торгашка, — презрительно бросила Крушинская, доселе молчавшая. — Для тебя он всегда был печатным станком. Да и откуда тебе знать, что такое душа творческого человека! Такая тонкая, ранимая… Боюсь, вы правы, Кирилл Николаевич, — обратилась Крушинская к Фролову. — Александр задумал покончить с собой. И это письмо — первейшее тому подтверждение.

«Милая Натали! Если с кем мне и жалко расставаться на этом свете, так это с тобой. Ты всегда была моим единственным другом, и только ты понимала меня так, как никто другой. Надеюсь, поймешь и сейчас. Знаешь, человечество делится на три сорта: люди, у которых есть крылья, люди, у которых нет крыльев, и люди, у которых БЫЛИ крылья. Последние — самые несчастные, они помнят восхитительное ощущение полета, но уже не могут летать сами… Никогда не думал, что таким же бескрылым стану я сам, но это случилось. И моя жизнь превратилась в настоящий ад. Такой же холодный и бесконечный.

Я часто вспоминаю нашу давнюю совместную поездку на морское побережье. Все только начиналось, мы были молоды, полны надежд, ощущение праздника не покидало нас ни днем ни ночью. И даже тот трагический инцидент не смог испортить нам настроения. Последнее время я постоянно вспоминаю ту историю и твои слова: «За несколько секунд полета он заплатил жизнью. Это высокая цена, но и товар великолепен». Только сейчас я понял истинный смысл фразы. И я готов заплатить любую цену за несколько секунд полета.

Вспоминай меня.

Твой Александр».

— Что за трагический инцидент он вспоминает? — спросил Фролов.

— Это было очень давно. Мы ездили в район Сочи делать фотосессию для конкурса красоты, Александр готовил конкурсанткам платья. И там произошел ужасный случай. Семнадцатилетний парень спрыгнул со скалы прямо в море. Кажется, его бросила девушка, а в таком возрасте это всегда трагедия. Мальчик разбился насмерть, его даже не нашли. В этот день сильно штормило, и тело унесло в открытое море. Ужасный случай. Господи, неужели Александр решил повторить этот поступок?! — в отчаянии воскликнула Крушинская и закрыла лицо руками.

— Успокойтесь, Наталья Юрьевна, — мягко остановил ее Фролов. — Самоубийство Андреади не более чем версия. Тревогу подняла его домработница. Утром она, как обычно, пришла на работу и обнаружила эти письма. Охранник сообщил, что Андреади ушел из дома рано утром, как потом выяснилось, не взял с собой ничего, кроме небольшой суммы денег и документов. Пока никаких оснований для тревоги нет… кроме этих писем, разумеется.

— Но из этих писем совершенно ясно, что Андреади решился на самоубийство, — выкрикнула Крушинская. — Вы должны найти его и остановить! Найдите его, умоляю вас, — добавила она, едва сдерживая рыдания.

— Именно этим мы сейчас и занимаемся. А вы, как ближайший друг Андреади, должны нам помочь. Подумайте хорошенько и постарайтесь вспомнить: куда мог поехать Андреади, с кем бы он захотел попрощаться, если бы и вправду решился на самоубийство.

На этом беседа была окончена. Казалось, ситуация проще не придумаешь. Прославленный художник в состоянии творческого кризиса, усугубленного гибелью коллекции, нападками прессы в лице Белостоцкой и давлением со стороны бизнесвумен Егоровой, окончательно упал духом и решил покончить с собой. Прощальный тон его записок как будто эту версию вполне подтверждает. С другой стороны, и в этом Кирилл был согласен с Егоровой, Андреади не был похож на человека, способного добровольно причинить себе хоть какой-нибудь вред. А что, если великий Андреади просто решил тихонечко исчезнуть из эпицентра скандала и в каком-нибудь убежище переждать, пока улягутся страсти? А потом внезапно вынырнуть из небытия и упасть в распростертые объятия модной общественности, истосковавшейся по своему кумиру и готовой принять его любым, даже бескрылым. А критикессе Белостоцкой придется признать: как ни плох сегодняшний Андреади, но без него стократ хуже. Что ж, вполне логично и очень дальновидно. Да и Егорова своего не упустит, на мнимом самоубийстве модельера настрижет немало денег, значит, этот свой должок Андреади тоже заплатит.

Все было бы так, если бы не два странных обстоятельства. Во-первых, таинственный незнакомец, заказавший Белостоцкой разгромную статью об Андреади. Почти со стопроцентной уверенностью можно предположить, что именно он был организатором пожара в Доме моды, а помогал ему кто-то из ближайшего окружения Андреади. А что, если этот человек имеет отношение к исчезновению модельера? Тогда дело о самоубийстве плавно превращается в замаскированное убийство!

Второе подозрительное обстоятельство называлось «четвертое письмо». Именно так — прощальных писем, оставленных Андреади, было не три, а четыре. Другое дело, что это самое четвертое письмо не содержало в себе ни сантиментов, ни обвинений, ни слов прощания.

«Я, Андреади Александр Андреевич, добровольно ухожу из жизни и все свое имущество хочу оставить человеку, которому я обязан своим успехом и богатством. Это ты — Мика! Прошу считать эту просьбу моим официальным завещанием.

Андреади».

Внизу, сразу после текста, рукой Андреади была нарисована бабочка, сложившая крылья. Учитывая полную безадресность записки, оставалось предполагать, что это и был портрет той самой Мики.

Кирилл так и сяк крутил картинку, пытаясь вспомнить, где он не так давно видел похожий рисунок, но все без толку. Впрочем, записка и без бабочки давала пищу для размышлений.

Хотя чего тут размышлять? Как ни крути, но это очень плохой признак, когда кто-то кому-то завещает огромное богатство и почти сразу же исчезает, не взяв с собой ничего, кроме денег и документов, зато оставив несколько прощальных писем.

Это был очень плохой признак. И кто бы ни была загадочная Мика, она не только в мгновение ока стала владелицей огромного состояния, но еще и здорово влипла.

Ну что за невезуха, право! Определенно он родился под несчастливой звездой. Призрачный шанс спастись и тот упорхнул, растаял, как дым от злосчастной сгоревшей коллекции. Хотя, откровенно говоря, Зотов далеко не был уверен, что ему удалось бы вот так с лету покорить Софию Полонскую и раздобыть у нее ключик от заветной дверцы. Лучков однозначно ошибался насчет нее: София не мечтала ни о сказочном принце, ни о жалком ничтожестве вроде него. Из всех мужчин, живущих на земле, Полонскую интересовал только Андреади, да и то потому, что был модельером, а создание одежды и стало единственной страстью несуразной девицы. Вот если бы он умел мастерить модели или разбирался бы в тканях… Тогда у него и появился бы шанс, но, увы, за неделю этими умениями не овладеть даже теоретически.