Когда мы привезли преступника к градоначальнику, то нам указали, в какую комнату ввести его. Сюда пришел чиновник в вицмундире и, узнав, где и как пойман преступник, приказал обыскать его. Мы вместе с чиновником стали раздевать и обыскивать преступника. На нем было одето драповое пальто, на шее маленькая косынка серая с синими клетками, кажется, шелковая, затем черные суконные сюртук, жилет и брюки, на ногах ботики, а из белья рубашка, которая по вороту, на концах рукавов и на груди была вышита малороссийским рисунком. На теле был надет suspensorium.[17]

При обыске из одного кармана брюк вынули кошелек, в котором была трехрублевая ассигнация и несколько мелких монет, а из другого кармана вынули паспорт, несколько сложенных бумаг, писанных чернилами и красным карандашом, оборванную сигнатуру и завернутые в маленькую бумажку несколько кристаллов, темных, с синеватым отливом, по-видимому, как мне казалось, из железистых препаратов, затем больше ничего при нем не нашли. <…>

После осмотра преступнику помогли одеться, и мы же отвели его в другую комнату, где остались караулить у окна и за дверями. Тут преступника стали спрашивать, он сначала было назвался не тем, кто он есть, Глазовым, а потом скоро сознался и стал рассказывать о своих родных и своей жизни. Между прочим, он сказал, что за неделю до этого дня он виделся с товарищами, которые ему объяснили, что через неделю, в воскресенье, он должен будет стрелять в Государя, знал также, что для той же цели будут назначены еще другие, но кто — того ему не было известно. Около часу он пошел по набережной Екатерининского канала и, по ожидающим городовым, увидел, что еще рано; ходить же по набережной он побоялся, а потому перешел Театральный мост и пошел вокруг Круглого рынка. Тут ему встретилась молодая, лет 17-ти, девица, красивая и прилично одетая, которая его знала и которую он также знает в лицо, но фамилии ее не знает. Девица эта передала ему узелок, сказав, что он должен будет бросить его, отчего последует сильный взрыв, но не сказала, что находится в узелке, так что он не знал, стеклянный или какой другой сосуд в нем и чем он наполнен. Получив узелок, преступник подождал еще некоторое время у Круглого рынка и затем тихо пошел на набережную канала. На Театральном мосту стояли те же околоточные и городовые, почему преступник, не желая им показываться, поднял воротник пальто, а когда прошел мост, то снова опустил его и пошел тихо. Во время допроса преступника угощали папиросами, а когда он заявил, что с утра ничего не ел, то ему подали ужин из нескольких блюд.

Печатается по: Дневник событий с 1 марта по 1 сентября 1881 года, с. 15–16.

…Анализируя теперь прошлое, можно, мне кажется, разделить революционную среду того времени на три категории: на лиц, охваченных чувством возмущения и негодования против правительственного террора, на сторонников красного террора, как наиболее целесообразного при данных условиях способа для изменения политического строя России, и, наконец, на любителей таинственной обстановки, сильных ощущений и т. п. Представители этих категорий были, конечно, и среди членов партии «Народной воли» и Исполнительного ее комитета.

Когда я в конце лета 1879 г., приехав в Петербург, встретился с Софьей Перовской, то нашел в ней самую яркую представительницу первой из указанных выше категорий. Она олицетворяла собою возмущенное чувство русского передового человека: она всегда повторяла, что нельзя оставлять без ответа преследования правительства.

Небольшого роста, с очень выразительным лицом, проникнутая бесконечной симпатией ко всем «униженным и оскорбленным», Софья Львовна никогда не выражала резкими эпитетами своих чувств и взглядов. Тихим, мягким, почти детским тоном отстаивала она необходимость террора. Но в этом тоне чувствовалось твердое убеждение, непоколебимая решимость.

В течение некоторого времени она не присоединялась ни к организации «Черного передела», ни к «Народной воле», так как разделяла воззрения первой относительно необходимости действовать в крестьянской среде, но, с другой стороны, желала принимать личное участие в терроре.

К этому же времени относится и мое знакомство с Желябовым. Это была очень сложная и богато одаренная от природы натура. Сын крестьянина, он унаследовал физические свойства своих родителей — земледельцев. Высокого роста, прекрасно сложенный, с широкой грудью и крупными чертами лица, Желябов, которому тогда было под тридцать лет, на вид казался значительно старше этого. Уже одной внешностью он выделялся в нашей среде и при первом взгляде обращал на себя внимание.

Моя первая встреча с ним произошла у Перовской. Нас было десять человек; кроме Перовской и ее сожительницы Сергеевой, вышедшей впоследствии замуж за известного Льва Тихомирова, в тот памятный для меня вечер были также: Засулич, Зунделевич, Александр Квятковский, Александр Михайлов, Желябов, Плеханов и Стефанович. Шел оживленный, горячий спор о терроре и его значении. Громче всех других раздавались голоса Желябова и Плеханова. Первый несколько глухим, но очень полным, если не ошибаюсь, басом спокойно, но убежденно и решительно доказывал необходимость сосредоточить главное внимание на терроре. Не считая в то время возможной деятельность в крестьянской среде, он наряду с террором признавал тогда только деятельность среди прогрессивной части общества. Довольно определенно отстаивал он необходимость добиваться политической свободы, что, как известно, отрицалось нами, народниками.

Во время этой беседы, а также и других, происходивших у меня с ним потом в Харькове и затем вновь в Петербурге, он производил впечатление политического радикала, стремящегося объединить или, по крайней мере, привлечь на сторону революционеров либеральные элементы общества. Он любил ссылаться на газетные известия и сообщения, подтверждавшие его мысль, что в нашем обществе уже в достаточной степени назрела потребность в политической свободе; а революционеры, по его мнению, обязаны были явиться застрельщиками в борьбе за нее. «Не может быть, — говорил он, — чтобы наше общество, терпящее от гнета самодержавия, задавленное и приниженное, не отозвалось энергично, если бы увидело, что его дети, не отрываясь от него, несут все, включая и жизнь свою, на дело освобождения России от самодержавного гнета, на дело борьбы за политическую свободу».

Желябов говорил убежденно, плавно и красиво, но на многих из нас, его товарищей, аргументы его не производили желаемого им впечатления: чувствовалось что-то чуждое, несвойственное нашим тогдашним взглядам. Неудивительно поэтому, что не менее его красноречивому, но к тому же обладавшему большой эрудицией, находчивостью и остроумием оратору — Плеханову легко удавалось разбивать аргументы Желябова.

В спорах Желябов никогда не прибегал к резкостям и не становился на личную почву. Несомненно, он был искренно убежденным человеком, не боявшимся нареканий в отступлении от социализма. В то время нужно было обладать значительной долей смелости, чтобы проповедовать необходимость борьбы за политическую свободу. Если в течение всего нескольких месяцев довольно резко изменились взгляды значительной части тогдашней революционной молодежи, то в этом, кроме внешних условий, главную роль сыграл, несомненно, Желябов.

Он обладал почти всеми данными, необходимыми для крупного политического деятеля, — ему недоставало только большей теоретической подготовки, обязательной для руководителя политической партии. К сожалению, время и условия, при которых пришлось жить этому выдающемуся человеку, не дали ему возможности развернуться вполне. <…>

…Желябов играл самую крупную, выдающуюся роль в новом направлении, возникшем среди русских революционеров после покушения Соловьева. Его огромной энергии и умственным его способностям обязаны были сторонники политической борьбы тем, что это направление быстро сделалось господствующим. Он был неутомим, необыкновенно предприимчив и инициативен. Ему же принадлежала мысль организовать покушение на царя посредством подкопов с динамитом в разных местах по железнодорожному пути, по которому император Александр II должен был возвращаться осенью того года из Ливадии в Петербург. Желябов перелетал из города в город, организуя ряд этих покушений, тут же по пути вел он усиленную пропаганду необходимости политической борьбы, завязывал сношения с представителями общества и пр. Но то не была лихорадочная деятельность, а более или менее планомерная, настойчивая и решительная тактика. Только с присоединением Желябова к революционной деятельности террор принял систематический характер. Но в первое время он, повторяю, смотрел на него как на главное средство, возможное у нас для изменения политического строя России.