— Что, — насмешливо сказала Чинни, — не знал, что я шлюха?

Но она все же помылась, переоделась в свежее сари и вернулась с веточкой жасмина в волосах. Гулу расслабился и полез ей за пазуху — помять аппетитные сиськи.

Прежде Чинни была женой скромного банковского служащего, жила с ним в однокомнатном чавле в Байкулле. Но после безвременной кончины мужа ее продали в публичный дом, отняв грудничка. Сначала Чинни хотела покончить с собой. Но хозяйка, поднаторевшая в воспитании девиц, приковала ее к койке за лодыжки и велела неотрывно за ней следить. «Тоскуешь по сыночку, на? — спросила она Чинни через пару недель, сдвинув выщипанные брови с притворным сочувствием. — Слушай, будь умницей, и я устрою тебе встречу с ним, как только погасишь половину долга».

Наивная Чинни согласилась и за одну ану отправила родителям письмо с просьбой о деньгах. Его напечатал писарь, который сидел у Главпочтамта под загаженным голубями брезентовым навесом, с почерневшей жестянкой сургуча, керосиновой лампой и спичками. Чинни могла бы написать письмо и сама, но ей понадобился обратный адрес писаря. «Намаете, Амма и Баба, — продиктовала она мужчине в войлочной шапке, который очень медленно стучал на ажурном «ремингтоне», после каждой буквы поправляя свои полукруглые очки и внимательно проверяя напечатанное. — Муж умер, пожалуйста, пришлите денег. Скоро приеду с ребенком». Подписалась она: «С любовью, ваша дочь Чинта», назвавшись своим настоящим именем, а не тем прозвищем, что получила в борделе: Чинни — «Сахарок». Родители так и не ответили.

Пока Гулу работал чистильщиком обуви на вокзале Виктория, он часто наведывался к шлюхам-непалкам. Этих девушек, как правило, выкрадывали из дома — только их он и мог себе позволить. Но, устроившись к Маджи, Гулу охотно с ними распрощался и поднялся на ступеньку выше — к проституткам из низов среднего класса. Он мечтал когда-нибудь попробовать евразийских шлюх из самых дорогих борделей — закрытых заведений близ главной улицы, которыми заправляли франкоговорящие хозяйки, но ему вечно не хватало то ли денег, то ли храбрости. Чинни он приглядел в первое же свое появление на Фолкленд-роуд — заметил в окне, пока другая девица заплетала ей волосы. Чинни вовсе не была такой уж красавицей и, когда он брел мимо, задрав голову и изучая товар, даже плюнула в него красноватым сгустком.

Когда он вошел к ней впервые, Чинни не скинула с себя одежду, как проститутки, к которым он привык. Те сразу оголяли груди и предлагали сдавить их, точно гуавы на рынке. Гулу просто опрокинул ее на спину и сделал свои дела. Секс с Чинни был медленный, предсказуемый, почти скучный. Но Гулу провел детство в нищете, жил на улице, а потом на вокзале и никогда не знал, где утолит голод, поэтому он наслаждался ее отстраненностью и даже той неохотой, с какой Чинни ему отдавалась.

Теперь, спустя столько лет, уже замаячил ее закат: на Фолкленд-роуд он настигал с пугающей быстротой. Ей исполнилось двадцать восемь, и у нее часто подскакивала температура. Гулу знал, что большинство проституток не доживают до тридцати из-за грязи, насилия, болезней и недоедания. Гулу продолжал ходить к Чинни не ради удовольствия, а скорее из настоятельной потребности снимать напряжение. Тем временем другие девицы дразнили Чинни за ее беспощадную злобу: «Эй, Чинни, тебя зовут сахарком, но у твоих мужиков горечь во рту». Но с Гулу она все же умеряла свой гнев. Он был самым верным и самым давним ее клиентом, их отношения почти напоминали супружеские. После секса они нередко ходили в популярную местную забегаловку, где съедали на двоих миску свиных ножек, тушенных с перцем чили.

— Ты же обычно приходишь по вторникам, — сказала Чинни, задернув грязную простыню на двери, и они остались вдвоем в ее спаленке, где помещалась лишь кровать, на которой они и сидели.

Гулу сцепил руки на коленях, не глядя на Чинни и не касаясь ее.

— Расскажи, что с твоей рукой, на!

— Из-за меня погиб человек, — наконец сказал Гулу.

Среди завсегдатаев борделя попадались бандиты, наемные убийцы и прочие уголовники, так что Чинни не особо встревожилась. Но она удивилась, что в подобном деле замешан Гулу. Она знала, что он прилежно соблюдает законы, веря, что это убережет его от неприятностей, ведь когда еще чистильщиком обуви он их нарушил, пришлось удариться в бега. Насколько Чинни знала, теперь единственный порок Гулу — это она.

— Ты больше не работаешь водителем?

— Нет, — ответил Гулу, и у него нестерпимо защемило в груди при воспоминании о скромном жилище на задах бунгало, запасном дхоти, висевшем на бельевой веревке, рекламе «вишневого цвета» на стене и высушенной календуле под матрасом. — С завтрашнего дня. — Он рассказал о девушке, в которую был когда-то влюблен. — Я поехал в Колабу, чтобы найти мать Авни — Джанибаи. Нужно было выяснить, не вернулась ли Авни в Бомбей. Я поехал вопреки запрету Маджи.

— И что?

— И она рассказала мне о том, что случилось однажды утром тринадцать лет назад, как только закончился сезон муссонов… В праздник кокосов в день полнолуния… Она пошла торговать на вокзал Виктория, но слегка опоздала. Она увидела Авни, стоявшую возле путей, и направилась к ней. Тогда-то Авни и прыгнула.

— Под поезд?

Гулу повесил голову.

— Все эти годы я надеялся, что она вернется. Мне было невдомек, что она погибла. Если б я знал, что она удумала, никогда бы ее не отпустил.

На миг он представил себе это нелепое зрелище на большом экране, но изменил концовку, чтобы смягчить свою вину. В новой версии фильма Гулу оказывался в последний момент на перроне и под драматическое крещендо вырывал Авни из железных лап смерти.

— Ты любил ее?

— Да.

— А она тебя?

Гулу молчал. Он никогда не думал об этом раньше. Авни жила в доме, а он снаружи, и они очень мало общались. На самом деле, не считая пары слов, которыми они обменялись по дороге на вокзал, он вообще никогда с ней не разговаривал.

— Она не любила тебя, — отмахнулась Чинни. — Иначе не наложила бы на себя руки. Она бы попросила тебя забрать ее, уйти с работы, вместе куда-нибудь уехать.

Гулу опешил. В своих фантазиях он никогда этого не учитывал.

— Она выбрала смерть, потому что потеряла надежду, — сказала Чинни. знавшая, что именно дурацкая надежда помешала ей покончить с собой и на все эти годы приковала ее к борделю.

Она видела, как другие девушки откупались, принимая по пятнадцать мужиков каждую ночь, даже во время месячных, и подмешивали свою менструальную кровь в еду, которой потчевали самых выгодных клиентов, стараясь их приворожить. Но Чинни обслуживала не больше трехчетырех за ночь: многих отпугивала ее жгучая неприязнь. За все годы она так и не скопила достаточно денег. А пару недель назад в этот самый бордель явился ее сын — в залоснившейся рубашке, заправленной в штаны, с по-девичьи узкой талией и с прыщиками на юношеском лице. После этой последней, самой горькой обиды надеяться уже было не на что.

Чинни потрогала нож, спрятанный под матрасом. Она жаждала мщения.

— Нет, — повторила Чинни почти радостно. — Она не любила тебя.

— Заткнись! — прорычал Гулу. Резким толчком он опрокинул ее и выместил свою ярость, вину и утрату у нее между ног.

Затем, как обычно, он швырнул ей свою потрепанную «Бхагавад-гиту».

Не глядя на него, Чинни расправила на ногах нижнюю юбку и раскрыла книгу.

— «Совершенное блаженство воцаряется лишь в умиротворенной груди, в бесстрастной душе, очищенной от обид…» — начала она, но потом запустила книгой ему в голову.

— Ты что?

— Уходи, — сказала Чинни, глаза у нее сверкали.

— Послушай…

— Уходи! Не хочу тебя больше видеть. Никогда.

— Но как же ты справишься без…

— Без тебя? — фыркнула она. — Думаешь, все эти годы я ни в чем себе не отказывала? Да половина моего заработка уходит мадам 1&нга Баи, на квартиру и еду тоже немало, а ведь нужно еще платить взятки бахэнчод полиции. Ты платишь мне ровно столько, чтобы не помереть с голоду, но этого никогда не хватит, чтобы выйти на волю.