«Самое главное в замужестве — уметь вкусно готовить», — всегда подчеркивала Маджи, хотя сама не заглядывала на кухню уже лет двадцать. В подтверждение своих слов она притащила туда Мизинчика и решила показать, что такое «глубокое прожаривание», но все закончилось катастрофой.
«Ничего страшного, — сказала Маджи, снимая заляпанное маслом сари. — Сходи пока понаблюдай за Канджем, а я научу тебя готовить самосы потом».
Учиться у Канджа было сложновато, но не потому, что он не следовал правилам и рецептам, просто ему лень было учить. Легкими взмахами рук, изредка покряхтывая, он превращал груду овощей и специй в сущее объедение, но ровным счетом ничего не рассказывал Мизинчику. Он считал ее всего-навсего зрительницей и представлял, будто споро орудует ножом в огромной кухне, мастерски подсыпая пряности на глазах у благоговейно застывших поварят.
В молодости он мечтал хотя бы денек поработать в шикарном ресторане — в «Бомбелли» на пути между Чёрчгейт-стэйшн и Марин-драйв или в «Наполи» с его ультрасовременным музыкальным автоматом. Но у Маджи ему жилось так вольготно, что он всегда гнал от себя эти неясные мечты о будущем. Ну а после появления Парвати в 1943 году Кандж и думать о них забыл, блаженно запекаясь в тандуре супружеской жизни. Митталы досыта набивали желудки, оглашая столовую благодарными отрыжками, однако повару все же казалось, что его таланты не оцениваются по достоинству. Поэтому Кандж ожесточался и наполнялся горечью, как твердые бугристые тыквы, которые он фаршировал чили, а потом усердно тушил на сковороде.
— Повар Кандж?
Он с кряхтеньем пересыпал розовую чечевицу в миску, а затем энергично тряс ее под холодной водой.
— А когда смешивают молоко, миндаль, сахар и пажитник? — спросила Мизинчик, перечислив компоненты, запах которых Дхир учуял в ванной.
Кандж не любил, когда его расспрашивали о стряпне. В знак недовольства он швырнул лук в горячее пузырящееся масло, и тот негодующе зашипел. Затем повар включил газ на полную, добавил чеснок с имбирем и тщательно все перемешал.
— Ну, скажи, — умоляла Мизинчик.
Канджа интересовало только то, что можно пожарить, замариновать или приправить масалой. Тем не менее он вздохнул и, убавив газ, задумался. Он смешивал эти компоненты больше тринадцати лет назад, да и то всего пару дней. Повар снова вздохнул:
— Смесь.
— Смесь?
— Молочная. Готовил твоей тетке Савите, когда она родила ребят.
После той трагедии он заперся в кухне, как велит обычай, и приготовил кашу с халвой для пуджи. Кастрюли и котелки спрятал, а холодильник и кладовку освободил. Кувшины молока, корзины царского пурпурного бринджола[120] подносы с сочным сырым миндалем и даже целый набор девидаяльской кухонной утвари из нержавейки — все это Кандж постепенно перенес к соседям Лавате. В месте скорби запрещалось готовить целых три дня. Соседка тотчас поспешила к ним со сгущенкой «овалтайн» и свежим пури, приправленным сахаром и молотым миндалем. Парвати с радостью избавилась от пожитков айи, а Кунтал зажгла в каждой комнате глиняные дии — якобы для того, чтобы облегчить душе ребенка путь обратно к Богу (на самом же деле, дабы отогнать злых духов от бездыханного тельца). В тот же вечер прибыл доктор М. М. Айер и назначил Савите корамин[121].
Кандж вновь вернулся к тхали с бамией и нарезал ее зеленые стручки, похожие на пальцы, небольшими кружками; овощной сок покрыл нож буроватой слизью. Мизинчик хотела еще что-то спросить, но повар отвернулся, и она поняла, что разговор окончен.
Мизинчик побродила по мрачной библиотеке, ощупывая замысловатую резьбу на тиковой мебели. Пальцы ног утопали в лысеющем ковре. Девочка потрогала широкое железное основание кальяна с множеством трубок, которое покрылось неприятным зеленоватым налетом, и уселась на диван, опасно продавленный посередке, с выцветшими, обтрепанными массивными валиками. В углу одиноко высился беломраморный бюст королевы Виктории, потускневшая медная табличка гласила: «Императрица Индии». Люстру опутала паутина. От несвежих штор разило табаком и древностью.
Мизинчика изумлял контраст между этой запущенной библиотекой и другими комнатами величавого бунгало, где столь дотошно поддерживался порядок, ведь в зале даже самая маленькая серебряная чернильница всегда стояла на своем месте. Взгляд Мизинчика упал на четырнадцатое издание «Британники» — Маджи раздобыла его для Нимиша на книжной распродаже в библиотеке Американского инфоцентра пару лет назад. Внук с жаром накинулся на энциклопедию, выискивая и старательно запоминая мелкие, но важные детали. Каждый факт становился новой ступенькой лестницы, по которой Нимиш рассчитывал с Божьей помощью подняться к самой Англии.
Все стены от пола до потолка были заставлены книгами, смутно нависавшими над Мизинчиком, и она чувствовала себя здесь совсем ничтожной. Подшивки «Журнала Азиатского общества Бенгалии» и серия «Правители Индии» в синих переплетах — с томами «Граф Мэйо, 1891 год» или «Лорд Клайв, 1900 год»[122]. Можно ли сравнивать этих людей, думала Мизинчик, с великим царем Ашокой, чье Колесо Дхармы[123] украшает индийский флаг? Или с императором Акбаром, поощрявшим искусства, литературу и веротерпимость?
Зажмурившись, она протянула руку и выбрала книгу наугад. Ей нужна была история, для того чтобы объяснить призраку: она заняла его место не нарочно и готова потесниться.
Мизинчик открыла глаза и прочитала название: «Дневник Восстания сипаев, 1860 год», автор — военный корреспондент Уильям Говард Расселл[124]. Внутри напечатано письмо, адресованное автору: «Индия — это чистый лист бумаги. Боюсь, он так и останется чистым, если вы его не заполните».
Чистый лист бумаги.
Мизинчик тотчас поняла, что историю нужно искать не здесь, в этих заплесневелых книгах, а у себя в памяти. Ведь она выроста на одной из бабкиных притч, где говорилось о силе, решимости и вечной любви.
Мизинчик стояла у двери ванной, под ложечкой щемило от страха.
Она понимала, что придется войти, ведь никто ей не верил.
За завтраком Нимиш читал вслух «Поездку в Индию»[125], и голос его разносился по коридору:
— «Суеверия — ужасная штука! Это самый большой недостаток нашего индийского характера!»
Вздохнув, Мизинчик шагнула в ванную.
— Жила-была принцесса, — сказала она, не решаясь запереть засов.
Еще не поздно убежать и спастись.
Она глубоко вдохнула, чтобы сердце успокоилось. На языке вертелись слова древней пьесы на санскрите.
— …И звалась она Ратнавали.
Мизинчик ступила к ведру.
— Все думали, что она утонула.
Девочка медленно присела на табурет и осторожно заглянула в ведро. Там было немного чистой воды. Мизинчик рассказывала дальше: как принцесса отправилась на корабле к будущему супругу — царю далекой страны, но по пути корабль затонул во время сильного шторма. Ратнавали спасли, доставили в рубище к царю, и она стала служанкой при дворе. Хотя никто ее не признал, она поняла, что царь и есть ее суженый, и вскоре влюбилась в него. Однажды царь случайно столкнулся с ней в саду и пленился ее красотой. Он договорился о тайном свидании, но царица, первая его жена, их разоблачила.
— От стыда принцесса решила покончить с собой, — продолжала Мизинчик. — Она сделала петлю из побега мадхави[126] и накинула себе на шею.
В ванной внезапно подул ветерок, словно кто-то с шумом втягивал воздух.
Мизинчик озябла, и легенда вмиг вылетела из головы. Девочка цеплялась за любые слова, персонажей, малейшие подробности, но это не помогало.
