Федор Иванович думал, что после нынешней поездки забот у него прибавится. Лесникам на кордоны надо проводить электричество. Да, это недешево, расстояния большие, не раз в Чебоксарах об этом придется разговор вести. Но — делать надо. Надо, чтобы и у лесников были и телевизоры, и холодильники, чтобы они жили, как и все люди живут… И насчет пасек надо подумать. Нельзя ехать на одном энтузиазме Максимов Алексеевичей, энтузиазму нужна деловая поддержка. А то мед все любят, считают его вроде бы даровым продуктом, однако же возиться с пчелами никто не хочет. Нелепость какая-то!.. А грибы? Вот уж воистину даровой продукт, бесплатный дар леса. И какой вкусный и питательный продукт! А взять не можем… Завтра же надо собрать в райкоме заготовителей. И заводы пусть в выходные дни вывозить рабочих по грибы. Разве плохо, если в каждом доме будет вдоволь их сушеных, соленых или маринованных?!

Четыре года живет Федор Иванович в этом районе. И с каждым годом ближе, понятней становятся ему и поля, и соленья района, и люди, живущие в этих селеньях, в здешнем городке. По утрам, пока еще нет посетителей, любит Федор Иванович мысленно оглядеть из райкомовского Кабинета свой район. И замечает, что взгляд его с каждым новым годом становится вроде бы пошире и проникает все глубже и глубже.

В глубину лесных проблем он за нынешний день, понятное дело, еще как следует не проник: все тут не так просто. Но, возвращаясь вот сейчас из поездки, он знал, что после нынешнего дня его секретарский взгляд на район стал еще шире. А что забот и хлопот прибавилось — что ж, такая уж у него работа. Волков бояться — в лес не ходить…

А еще он представил, как завтра утром к нему в кабинет придет Александр Анатольевич и донельзя удивится, узнав, что первый секретарь райкома провел целый день в обществе «скучного деляги», как он честит Леонида Семеновича. И Федор Иванович не будет ни в чем разуверять второго секретаря, а только напомнит народную мудрость насчет пуда соли и добавит, что они, руководители райкома, с Леонидом Семеновичем не только пуда соли не съели, а даже по тарелке супа вместе не выхлебали…

Только уже перед самым городком Федор Иванович очнулся от своих мыслей и заметил, что дождя здесь нет. Вроде бы все время шел за ними вдогонку, а тут отстал.

«Ну, дорогу-то мы ему показали. Может, к ночи соберется… Надо, надо полям дождя!»

Перевод Семена Шуртакова

На улице уже стояла непроглядная темень, и даже когда глаза пообвыкли, я едва различал ступеньки крыльца. Но в небе было густо от звезд, и оно казалось совсем близким, особенно искрящаяся полоса Млечного Пути — словно что-то земное, здешнее, как запах яблок, которым, кажется, дышит не только вся уснувшая деревня, но и весь этот притихший, успокоившийся на ночь и очарованный мир.

Впрочем, тишины-то особой и нет пока возле правления: гудят машины, в свете фар промелькивают люди, перекликаются, собираясь в свои компании:

— Эй, Кесьтук! Где ты там? Каждый раз тебя ждать!..

Кесьтук? Нет, я не знаю его по имени, хотя, может быть, и не раз видел. И кто его кличет, тоже не могу узнать по голосу, хотя — ясное дело — это один из тех, кто сидел только что на собрании и поднимал за меня руку — ведь проголосовали единогласно, и Бардасов тут же хлопнул меня по плечу, как друг, и громко сказал:

— Поздравляю, комиссар! — И улыбался такой широкой светлой улыбкой, что я даже смутился, хотя, честно сказать, это был первый миг, когда я перестал сомневаться в своем согласии работать в колхозе. Да и это — комиссар…

— Эй, Кесьтук, мы поехали, догоняй!..

— Федор Петрович! Где Федор Петрович?!

Может, это зовут и не того Федора Петровича, не ставшего в этот вечер секретарем парткома, как это вроде бы намечалось, может, есть в колхозе другой Федор Петрович. Но вот уж кого мне было жалко на собрании, так это Федора Петровича, когда председатель Бардасов прямо так во всеуслышание заявил:

— Ты языком только работаешь, Федор Петрович, а нам в колхозе нужен настоящий работник, — И точно заслонку открыл — критика так и хлынула на бедного Федора Петровича: и что за двумя зайцами гонится, работая учителем в школе и за секретаря парткома получает, что в бригадах не бывает никогда… А под конец выскочил маленький мужичок, худой, как цыпленок, в засаленном галстучке, и визгливым тонким голоском выкрикнул:

— Я всю правду скажу, всю правду! — И мне показалось, что сейчас он выдаст такое обвинение, что все прочие покажутся детским лепетом. Однако этот маленький мужичок, фамилия которого была, как ни странно, Карликов, только и высказал: — Не работал он с коммунистами попутному! Вот!.. И все, — и, страшно сверкнув глазами на Федора Петровича, опустился на место, — словно в яму провалился. Но стоило закончиться собранию, как этот Карликов оказался за спиной Бардасова и поддакивал ему, и мне сладко улыбался маленьким молодым личиком. По Бардасов не обращал на него никакого внимания и даже не посмотрел на него, когда сказал:

— Эй, Сидор, проводи Александра Васильевича на ночлег к Графу да скажи: пусть ужин сготовит.

— Обязательно, Яков Иванович, обязательно! — засуетился Карликов и схватил меня за руку.

— Да скажи, — добавил Бардасов, — через полчасика я и сам приду.

А я искал глазами Федора Петровича. Зачем? — и сам не знаю. Я, конечно, не был перед ним виноват, и если он умный человек, он это поймет сам. И утешения ему вряд ли нужны… Но Карликов не отпускал меня и тянул вон из парткома — ведь он получил приказ председателя проводить меня на ночлег. И вот я иду по тропинке возле палисадников. Корни ветел избугрили ее, и я спотыкаюсь, а Карликов впереди шагает так ловко и быстро, что я отстаю. Я уже не смотрю в небо на звезды, нет, не смотрю, потому что до меня тут только доходит во всей ясности, что произошло не одно мое избрание в секретари парткома колхоза, но нечто большее — незаметно и неслышно в этот вечер рухнуло все мое так прекрасно выстроенное в мечтах будущее. Эх, голова! Не голова ты у меня, а глиняный горшок!.. А как же Надя? Ведь она ждет совсем другого известия от меня, ведь ни кто-нибудь, а я сам месяц тому назад показывал ей строящийся в нашем городке восьмиквартирный дом, в котором мне обещал квартиру сам Геннадий Владимирович: «Одну квартиру из восьми мы строим специально для Сандора Васильевича». Но тогда я был инструктором райкома партии, а теперь я новый секретарь парткома колхоза и иду на ночлег к какому-то Графу. А Надя ничего этого не знает. Она приготовилась к другому: жить в том самом доме, который скоро будут заселять, и работать в средней школе учителем биологии… Впрочем, иной жизни я и сам для себя не представлял, и хоть в будущее свое далеко не заглядывал, оно казалось мне вполне определенным, тем более что из райкомовских инструкторов я был самым молодым. По этому случаю Геннадий Владимирович еще и шутил: «Сандор Васильевич у нас самый молодой, еще и не женат, так что ему не страшны никакие расстояния», а раз так, то и выделили мне самые дальние колхозы. Не страшны-то не страшны… и однажды прошлой осенью я протопал до «Звезды» почти семь часов. А вот сюда, в Кабыр, я попал совершенно случайно — получил в качестве дополнительной нагрузки на время. Правда, в «Серп» я почти и не заглядывал, всего-то и провел два собрания… Комиссар! Как-то на все эти перемены взглянет Надя? Эх, голова!..

Карликов, должно быть, чувствует мое подавленное состояние и начинает выспрашивать, откуда я родом да где учился, то да се. И я отвечаю, что из Хыркасов.

— Из Хыркасов! — изумляется Карликов и опять хватает меня за рукав. — Да это же рядом — шесть километров!..

Да, шесть километров, в Хыркасах живет моя мать, а отца нет, он погиб на фронте в сорок пятом.

Сочувственно помолчав, Карликов бойко начинает рассказывать про Бардасова, какой он тонкий тактик и стратег в делах!