Ничем бы хорошим это все равно не кончилось. Любовь у парня с девушкой тогда крепкая, когда они думают одинаково, когда мечты у них одинаковые, да и характеры одинаковые тоже. А тут: «Какое тебе дело, что у меня с кем-то было?..» Нет, Надя бы так не сказала, она никогда не скажет: «Какое тебе дело…» Она, конечно, знала всю Санькину историю, но ведь ни разу ни словом, ни намеком не вспомнила, не укорила. Правда, Санька тогда считал, что в сердце у него один пепел, что он уже никогда и никого не полюбит. Он тогда упивался стихотворениями Есенина:

И казалось, что это как раз про него написано.

Но время шло, стихи Есенина вспоминались все реже, а Лена — все спокойнее, без горя и досады, уже иные заботы волновали Саньку, нет, не Саньку, а уже Александра Васильевича, ведь после успешного окончания пятого курса он уже работал в райкоме инструктором, и когда Красавцев рассуждал о лебединой песне любви, он только скептически улыбался.

А Надя между тем окончила институт и приехала работать в Хыркасы, да, в свои родные Хыркасы, в школу. И не встретиться они, конечно, не могли, и вот встретились, как старые друзья встретились, да, как старые друзья. И всякие шутки, разумеется, как это водится при встрече: не женился ли, не вышла ли замуж за городского инженера, как они постарели, чего уж теперь…

— Старуха, мне ведь уже двадцать три!..

— Ой, ой, как много! Скоро на пенсию!..

И на его пытливые (отчего бы вдруг?) вопросы, не ждет ли ее кто-нибудь в Чебоксарах, не сохнет ли в ожидании, так же шутливо ответила:

— Нет, он, судя по всему, не сохнет, да я вот сохну…

— А что так?

— Да не любит он меня…

— А кто он? — И сам почувствовал, как вдруг тревожный холодок повеял на сердце.

— Так, — ответила Надя сухо. — Человек, так себе человек, ничего… — И, засмеявшись, добавила, взглянув ему прямо в глаза: — Из года в год умнеет.

И больше ни слова! На все его вопросы, учится ли этот человек, работает ли уже, только пожимала плечами да посмеивалась.

И кажется, какое бы ему, Александру Васильевичу, дело до Нади и до того «человека», но погрустнел, по-угрюмел, уже старался обходить Хыркасы, уже к матери наведывался поспешно; по пути, не оставался даже ночевать, оправдываясь недосугом, делами. А на самом деле? На самом деле просто боялся почему-то встретиться с Надей, встретиться со своим «старым другом». Зачем без толку мешать любящему человеку? Не надо мешать любящему человеку, Александр Васильевич, вы уже не мальчик, да, не мальчик, не Санька… Так он говорил себе всякий раз, когда шел по дороге из родных Хыркасов и постоянно оглядывался. Зачем оглядывался? Неужели ждал, что кто-то идет за тобой?.. Признайся, ты ждал, ты даже искал случайной встречи и боялся ее. И дождался? Да, дождался, но это не твоя заслуга, нет, не твоя, ты оказался для этого очень робким, вот и все, очень робким, товарищ инструктор. И если бы не решительность Нади! Только сильная, чистая любовь способна на такую решительность, да, только сильная и чистая любовь!.. Иначе зачем бы ей знать, когда у тебя сессия в институте, когда у тебя экзамены?!

— Здравствуй, студент!.. — А сама смущается, глаза блестят. — Дай, думаю, навещу студента…

Вот так, товарищ инструктор, вот так! Ты, конечно, обалдело глядел на нее, ты, конечно, засуетился, предлагая Наде сесть, ты даже порывался бежать за конфетами в магазин. Да, ты ничего лучше и не мог придумать, как конфеты, какие-нибудь ириски «Золотой ключик».

— Ну, если ты сдал экзамен, да еще на пятерку, можно и отдохнуть, правда?

— Можно, — сказал ты. — Конечно, можно… — А у самого уже вертелась мысль спросить про того человека, про того, который умнеет год от году, — ведь Надя приехала в Чебоксары ради него, а к тебе зашла просто так, да, просто так, навестить…

— А давай поедем за Волгу, такой чудесный день!

— Поедем давай…

— Я ведь приехала сюда в отпуск, отдыхаю в Кувшинке, — сказала она, когда вы уже ехали на речном трамвайчике через Волгу. — Скоро и домой…

Потом вы бродили до самого вечера по синим ольшанникам, продирались через густой орешник, собирали на лица паутину в знойных ельниках, топтали мяту на лесных полянах, и ты поражался, откуда Надя знает каждую травинку, каждый цветок, ведь ты даже забыл, что она биолог. Ну, ты забыл не только это, ты забыл наконец-то и про «того человека»! Да и как не забыть!

— Угадай, что за цветок?

— Который?

— Вот этот, синенький… — А глаза смотрят на тебя так, что у тебя заходится сердце, да, заходится сердце, Александр Васильевич, и ты обнимаешь ее за плечи, ты чувствуешь на своей шее сладкое кольцо ее легких рук, ты слышишь:

— Саша, я шесть лет ждала…

И кажется ему, что и он ждал этой минуты шесть лет. Да, он ошибался, он чуть было не погубил себя, но только Надина терпеливая любовь спасла его, и вот они счастливы, счастливы по-настоящему и навечно…

Я перестаю писать. Я откидываюсь на спинку стула и сижу так. Я чувствую, что глаза у меня мокрые, но я счастлив, все во мне ликует, а сердце бухает, как колокол!..

Кто любил, уж тот любить не сможет…

Нет, не прав ты, поэт Есенин, не прав. Ты написал свое стихотворение в минуту отчаяния, а она бывает в жизни каждого человека, она была и у меня, но вот она прошла, я люблю, и вот я счастлив, и нет никого на свете счастливее меня.

Мало-помалу я успокаиваюсь и думаю так: в лекции Саньку можно обозначить буквой «С», Надю — «Н», а Лену — «Л». Разве эта история не доказывает?.. Что же она доказывает? Странно, мне только что казалось, что она что-то доказывает, что-то такое важное, а только приготовился записать, все пропало. Странно. Но я не отступаюсь, я напрягаю память, сосредотачиваю внимание, и вот я пишу: «Пусть любовь никогда не будет слепой, пусть она всегда будет зрячей, пусть девушки не гонятся за легким успехом, за минутным наслаждением, за мнимым счастьем…» Стоп, говорю я себе. Что это за нравоучения? Кто я такой, чтобы изрекать с трибуны эти «пусть»?..

Четвертый, однако, час. Я чувствую, как устал, веки мои уже слипаются, история Саньки мне не кажется уже такой прекрасной и поучительной… Не взять ли в самом деле лекцию у Красавцева? Нет, не читать ее, по взять за основу, думаю я уже в постели. Да, за основу… Ну, примеры, конечно, свои привести, можно даже поискать и в Кабыре, порасспрашивать, а взять только общую часть… общую часть… «Горящий факел своей любви…» Разве это так уж и плохо? Нет, это совсем не плохо, слова сильные, яркие… «Горящий факел…» И я засыпаю, воображая почему-то Надю, идущую с горящим факелом в руке.

Первый иней на траве, первый ледок на дорогах… И когда я иду в контору, у меня одна мысль: как хорошо, что закончили в колхозе уборку картофеля и свеклы! И рябины в это утро по-особенному красны — яростно, торжественно, я гляжу на них и тоже думаю про картошку, про свеклу. Я рад, хотя отлично понимаю, что моей заслуги в том, что колхоз выполнил план, что до холодов убрана картошка и свекла, очень мало. Ну что же, я рад за колхозников «Серпа», рад за Бардасова. В конце концов теперь я с «Серпом» одно целое и готов разделить не только радость — ведь будет и другая осень, придет время другому урожаю, а работа на него начинается уже сейчас. Вчера, например, было у нас правление, и между Бардасовым и старшим бухгалтером Михаилом Петровичем вышло несогласие. Решался вопрос об экономисте: Бардасов предложил принять на работу Нину Карликову, которая закончила институт и служит теперь в райфо, и хотя ее не хотят отпускать, но «мы нажмем через райком». С тем, что экономист колхозу нужен, Михаил Петрович согласен: дел очень много, тем более сейчас, когда бригады и фермы надо переводить на хозрасчет, по… но сколько вы собираетесь ей платить?

— Ну, не меньше, чем она получает сейчас в райфо, — с заминкой отвечает Бардасов. — Я думаю…