— А Максим Алексеевич вон уверяет, что получит не меньше, чем по четыре пуда.

— По четыре?! — старик схватил директора за руку и остановился. — Ай да Максим!.. Ну, и то сказать: Максим, он ведь и родился о четырех руках и четырех ногах, а у меня и тех и других всего по паре. — Тут он заливисто, с придыханием, засмеялся, но сразу же оборвал смех и, словно до него только сейчас дошел смысл сказанного директором, удивленно переспросил: — По четыре?

— Да, да, — подтвердил Леонид Семенович.

— А что ж, пожалуй, и возьмет, — согласно кивнул старик. — Ничего удивительного, потому что… — тут он сделал паузу, затем шагнул к Федору Ивановичу и, ткнув пальцем куда-то меж яблонь, серьезно, пожалуй, даже сердито, оказал: — Смотри, секретарь, что посеяно? Люцерна, так ведь? А у Максима что? У Максима плебер, или, говоря проще, донник. У него тот донник уже второй раз в цвету, а второго цвета моей люцерны еще ждать да ждать. Вот и сидят мои пчелки, дожидаются, когда зацветет липа и с того цвета можно будет собирать мед. А теперешний их лёт — это что? Это попрошайничанье в голодный год. Никакого прибавка в сотах. Только крылья свои зря губят. А ведь я говорил: давай засеем междурядья донником. Разве нет? Говорил! И вот прямо перед райкомом скажу — ты не дал посеять.

Старик говорил резко, запальчиво, но это, похоже, не производило особого впечатления на директора.

— Так нет же семян донника, — ответил он, улыбаясь.

— Нет? Значит, все Максим вылизал? Донник — трава сорная и семена его… — старик не закончил, словно сам себя перебил: — Э-э, да что семена! Ты, Ленька, уж больно любишь Максима. Нас бы ты так любил!

— А может, я тебя-то больше люблю, — директор шутливо-ласково приобнял старика за плечи.

— Максима! — упорствовал тот. Но, сказав громко «Максима!», тут же как бы вспомнил о чем-то и приложил палец к губам. — Давайте-ка потише. Ночью бобры свалили одну осину. Может, взялись сейчас обрабатывать ее? Так что, на всякий случай, давайте поосторожнее, — и бесшумным шаром покатился вперед.

Леонид Семенович, словно бы бобры могли увидеть его издали, сразу пригнулся, непонятным образом став вровень со стариком, и — должно быть, тоже бывалый охотник! — совершенно беззвучно зашагал следом. А Федор Иванович, шедший сзади, хоть и старался шагать тихо, по самой середине тропки, — все равно у него под ногами и тропа гудела, и трава шуршала. А в довершение ко всему, захотелось вдруг — надо же, приспичило, ни раньше ни позже! — откашляться. Сколь ни сдерживал себя, щекотка в горле не проходила, и, прикрыв нос платком, он в конце концов откашлялся. Старик с директором остановились и осуждающе покосились на пего: нашел, мол, время!

В садовой огороже и с этой стороны была калитка. А сразу за оградой начиналась чащоба из светлых, нежно-зеленых осин и тускло-серебристой ольхи. Сквозь нее впереди проглядывала глиняная плотина и часть пруда с торчащими из воды столбами у запруды. Должно быть, столбы эти поддерживали ивовый плетень, которым обычно загораживается плотина.

Тропинка, выбравшись из сада, резко повернула в сторону, нырнула в некошеный луг и, то пропадая в густом, местами поваленном, пырее, то появляясь вновь, привела в заросли орешника.

Отсюда пруд виден почти на всю длину. Вода нестерпимо блестит на солнце, через пруд бежит, переливается золотая дорожка. В одном месте поперек солнечной дорожки лежит упавшая осина. Другая осина упала в противоположную сторону, на берег, и ее вершина загородила тропу. Старик, перешагнув осину, вышел к воде и, защитив глаза от солнца сложенной козырьком ладонью, внимательно оглядел окрестности.

— Нету, — сказал он, заключая свой обзор, и поманил своих спутников подойти поближе.

Высокий и довольно крутой берег пруда в этом месте был совсем оголен. Тут и там стояли осиновые пни. Деревья были срублены удивительным способом: ни пилой, ни топором. Около каждого пенька — кучки то ли, сказать, мелких щепок, то ли крупных опилок.

— Вон ту, — показал старик на упавшую в пруд Осипу, — прошлой ночью повалили.

Осина была довольно толстой, у комля, в том месте, где перерезана, поди-ка, сантиметров двадцать пять, если не все тридцать будет. Острозубые, видать, эти бобры! Вершину поваленного дерева они уже успели обработать, по ствол пока еще цел, до него дело не дошло.

— Только с одной осиной вышла промашка, — сказал старик, кивая на второе, упавшее на берег, дерево. — А то, что ни рубят — обязательно прямо в пруд падает. Это же надо такую сообразительность иметь! Такие ли умные звери — что твои люди.

Старик любил бобров — это по всему было видно. Но, похоже, ему хотелось, чтобы и другие полюбили этих зверей не меньше его, потому что чем дальше, тем больше он воодушевлялся.

— Да, что твои люди. Только работают по ночам, а днем отдыхают — вся и разница. Хаты у них прямо в середине пруда и в овраге — вон там в конце пруда… А как начнут играть, озоровать — ну, чистые дети. А то был случай — Леня вот знает — посадили мы новый рой в улей на осиновых подпорках, так они что сделали — взяли да и перегрызли эти подпорки и свалили улей. Сначала-то я подумал было, что медведь заявился и созоровал… Умная живность бобры, очень умная. Если прийти сюда пораньше, до восхода солнца, чего только не увидишь. Детеныши возьмут осиновую ветку передними лапами и так-то ловко, чисто объедают — ножом так не ошкуришь, как они своими зубами…

Пройдя плотину, старик остановился, еще раз оглядел пруд. Кажется, он еще не выговорился. А Федор Иванович нарочно не перебивал его, с удовольствием слушая повое для него, доселе неизвестное.

— Да, про озорство я не договорил… Иной раз видишь: борются, сталкивают друг друга в воду и при этом кричат, как дети. А уж яблоки как любят! Вкуснее еды для них вроде бы и нету. Скоро начнут таскать из сада. В позапрошлом году я это первый-то раз заметил. Прихожу на пруд, смотрю — в воде яблоки плавают. Как же, думаю, они сюда попали — не ветром же занесло? Потом заметил под яблонями лапчатые, как у гусей, следы. Бобры! И что интересно и удивительно: за яблоками теперь лазят не только с нашего пруда, но и с верхних спускаются. Выходит, у них свой бобровый язык есть, а то бы как они об этом сказали своим близким ли, дальним ли родственникам?! Когда начинают падать червивые яблоки, я прямо ведрами приношу сюда, к воде, а к утру они их все до одного в свои домики перетаскают… Профессора вон, говорят, что человек от обезьян пошел, а я вот поглядел-поглядел на бобров да и подумал: не от них ли, не от бобров?

— Ну, уж это ты загибаешь, старина, — подал голос Леонид Семенович.

— А ты, Ленька, сам приди да посмотри, чем бока-то, как барину, отлеживать. А приглядишься — и сам так думать будешь.

Федор Иванович не выдержал, засмеялся. Директор тоже улыбается. Похоже, его вовсе не задевает ни то, что старик запросто зовет его Ленькой (а еще вон и барином обозвал), ни то, что разговаривает с ним в таком строгом поучающем тоне. Скорее, директору все это нравится, потому что на последние слова старика он, как ни в чем не бывало продолжая улыбаться, отвечает:

— Тавдабусь, спасибо за добрый совет! Обязательно приду.

А Федору Ивановичу хочется еще послушать старика, хочется вернуть разговор в прежнее русло, и он спрашивает:

— А детеныши-то большие?

— Нынешние? — вопросом на вопрос отвечает старик.

— Те, которых вы видели.

— Да ведь мне всяких видывать приходилось. Годовалые — те с большую кошку будут, а нынешние — не больше месячных котят.

— И они тоже умеют плавать?

— А то как же! Еще как умеют-то! А за собой ухаживают — куда до них другой бабе. А как матери учат своих детенышей! Не раз видел, как мамаша нет-нет да и пощечиной попотчует озорника или ослушника…

Федор Иванович зоотехник по образованию. И еще когда учился в институте, мечтал вывести новую породу коров, такую, которая бы давала неслыханно много молока, и чтобы молоко было жирное, как сметана. Однако же зоотехником ему довелось поработать только два года, его взяли в райком партии инструктором да так на партийной работе и оставили.