— По горсточке, по горсточке сыпь в воду, чтобы течением уносило, — наставлял он его при этом.

Прошла осень, настала зима. Теперь все село только и говорило, что о колхозе. Однако дед никаких сборищ в своем доме не делал. Они с внуком продолжали возиться в новом доме, будто важнее этой работы сейчас никакой другой не было.

Нет, не погреб они рыли под полом! Это было только началом. Из подполья они прорыли ход в сарай, а затем закрыли земляной потолок досками и укрепили дубовыми подпорками. Пол тоже сделали дощатым.

— Ну, слава богу! — истово перекрестился дед, когда все эти работы были окончены. — Как знать, в этой жизни, может, и подземной дорожкой ходить придется… А тут место надежное, тут можно и кое-какие дорогие вещички попрятать, чтобы Кирле не нашел. А то он, гляди, готов живьем содрать с меня кожу…

Больше всего на свете дед боялся попасть в тюрьму или угодить в руки бывшему матросу Кириллу. Не было у него другого такого врага, как этот матрос.

Ушел из села Кирле еще на германскую войну, а вернулся только в двадцать первом году. Вернулся (Степан хорошо помнит) как раз на масленицу. Зима, морозец за нос хватает, а Кирле ходит по селу в бескозырке, коротком бушлате и флотских ботинках. Был он тогда едва ли не первым на селе коммунистом, и многие любили его, но не мало было и таких, которые побаивались и ненавидели.

В прощеное воскресенье — последний день масленицы на проходившего по улице Кирле напала шайка изрядно выпивших парней, которыми верховодил Иван Уткин. Парней было семеро. Семеро — на одного. Но Кирле был не из робкого десятка, не испугался, не отступил. Первым же ударом он своротил набок скулу главарю шайки Ивану Уткину. Вторым свалил с ног Луку Митрофанова, третьим разбил в кровь нос у Федора Ефимова… Элекси Яковлев, видя, что голыми руками Кирле не взять, выломил из ближней ограды жердину и замахнулся ею. Но в этот самый момент, то ли кто толкнул Кирле, то ли он сам поскользнулся — на ногах-то у него были заледеневшие ботинки! — Кирле упал. Это и спасло его от смерти. Длинная жердина ударилась концом о наезженную дорогу и переломилась пополам. А пока Элекси успел еще раз замахнуться оставшейся в руках половинкой, Кирле сам сбил его с ног. Но Элекси был ловкий и цепкий, как кошка, он тут лее вскочил с дороги и выхватил из-за голенища нож. Видевшие это ребятишки, среди которых был и Степан, сразу же разбежались в разные стороны. Один Степан остался на месте. Он видел, что на его глазах чинится явная несправедливость, и всем своим горячим юным сердцем был на стороне Кирле. Но что он мог сделать?! Он даже подойти к дерущимся опасался… Нож ножом, а еще и Яламби удалось зайти к Кирле с тыла. Вот-вот накинется на матроса. И тогда Степан сдавленно крикнул:

— Сзади Яламби!

Может, этот крик услышал Кирле, а может, и сам почувствовал неладное, по только резко отпрянул в сторону, и кинувшийся на него Яламби угодил на нож Элекси, который наступал на матроса спереди. Нож пропорол полушубок, задел бок, но не глубоко. А Кирле, воспользовавшись замешательством своих врагов, вырвал нож у Элекси и так отдубасил его, что тот остался лежать на дороге рядом с еще не пришедшим в сознание Лукой Митрофановым и главарем шайки Иваном Уткиным.

— Я вас, кулацкие сынки, научу уму-разуму! — торжествуя свою полную победу, кричал на все село разгоряченный схваткой Кирле. — На фронте мы врагов и пострашнее видали да перед ними на колени не падали. Я вам покажу, почем сотня гребешков! Я вас научу по одной половице ходить!..

А весной, в ночь на Первое мая, избу Кирле, жившего вдвоем с матерью, подожгли. Пока сбежался народ да пока взялись за багры и ведра — от избенки мало что осталось.

Тит Захарыч тогда еще открыто торговал лесом, и запас у него не то что на избу — на пять всегда имелся. Но когда к нему пришел Кирле (Степан это хорошо помнит), дед не дал ему леса: нет, мол, все запасы подошли.

— А может, все же что-то найдется? — продолжал настаивать Кирле. — Может, съездим поглядим?

Дед подумал-подумал и согласился. Наверное, решил, что если просто откажет матросу — обозлит его против себя, а вот когда тот убедится, что леса у него нет — показывать-то свой лес он не будет, не дурак! — тогда дело кончится миром.

Куда, в какой край леса они ездили, о чем там говорили — никто не знал, а только миром дело не кончилось. Привезли Тита Захарыча из леса полуживым, со свихнутой на сторону челюстью. Пролежал дед, правда, недолго, сельский знахарь Трофим вправил челюсть на место. Но еще не раз она потом выскакивала набок. Только, бывало, дед начнет жевать, а челюсть — щелк! — и выперла набок. И после такого несчастного обеда, молясь перед иконой, дед гневно призывал на голову Кирле самые страшные проклятия.

— Уберу я однажды со своей дороги, бог даст уберу — шептал дед свою страшную молитву и, словно бы спохватываясь, смиренно добавлял: — Прости, господи, грехи наши…

Видно, не доходила молитва Тита Захарыча до бога: многие замахивались на Кирле, но сами же и оставались побитыми. А когда он однажды поймал в лесу и привел в село трех бандитов — после этого явные и скрытые враги Кирле стали его попросту побаиваться. Ребятишки произносили его имя с восхищением.

Избу строить он не стал. Перешел в опустевший дом Тимофея Кудряшова, бывшего владельца водяной мельницы и кирпичного завода. О Трисирминском — Трехреченском сельсовете и его председателе Кирилле Петровиче часто писали в местной газете, писали с похвалой. Потом Кирле взяли в район. По как только в тридцатом году начали создавать колхозы, он снова вернулся в свою Трисирму.

По дворам ходил Кирилл вместе со своим другом председателем Мало-Трисирминской коммуны Андреем Викторовичем Васюковым. О чем они говорили в каждой крестьянской избе, этого Степан не знал. Но только по вечерам, куда бы он ни пошел, в какой бы дом ни зашел — везде шел разговор только о колхозе. И нередко разговоры эти затягивались до глухой полночи, а то и до третьих петухов.

Мало-помалу добрая половина села записалась в колхоз. Тогда разговоры переместились уже в те избы, хозяева которых по разным причинам вступать в колхоз не торопились. В такие избы похаживал дед и брал с собой Степана. Говорил дед на народе мало. Но и удобного случая тоже не упускал. Начнут бабы разговоры про общее одеяло, а дед незаметно так, между прочим, вставит:

— Да уж, бабоньки, запишитесь в колхоз — Кирле с каждой из вас будет спать: нынче с одной, завтра с другой…

Бабы ахают, мужики смеются, а кто-то еще подливает масла в огонь:

— Андрей Викторович, говорят, уже переспал со всеми коммунарками…

Все меньше оставалось упорствующих, и все дружнее держались они, словно бы общая беда, которая на них надвигалась, объединила их. Даже соседи, еще вчера до хрипоты ссорившиеся друг с другом из-за курицы, нечаянно залетевшей на чужой двор, нынче становились по-родственному близкими.

Кое-где наспех созданные колхозы разваливались, л это придавало уверенности в своей правоте тем, кто еще продолжал числиться единоличником. Но в Большой Трисирме колхоз креп, набирал силу; рука у Кирилла, его председателя, была крепкой и твердой. Когда в район прислали первый трактор — Кирле выпросил его в свой колхоз. Кто поведет трактор? Кирле и об этом подумал: он еще за месяц до этого послал Петра Васюкова в соседний совхоз подучиться у тамошних трактористов. Раненое плечо у Петра зажило, и восседал он на новеньком «Фордзоне-Путиловце» точь-в-точь, как на картинке в букваре, которую как-то пришлось видеть Степану. Петр тоже вскоре стал героем района, его портреты часто печатали не только в местной, но и большой областной газете.

Сельские богатеи теперь тайно собирались у Элекси Яковлева. Дед старался ходить туда пореже, а внука и совсем не пускал. Возвращался со сборищ чаще всего недовольный, сердитый, ругая своих единомышленников и даже кого-то обзывая «необлизанными телятами».

Степан опять заикнулся о женитьбе. Но и на этот раз Тит Захарыч остановил его: