Но Линда не хочет — или еще не умеет — ответить на это чувство. В письме к одному из общих приятелей она постоянно так и повторяет: «Это чувство». «Неужели он испытывает ко мне это чувство?», «Я не могу разделить это чувство», «Я думаю, он очень горд и много страдает, видя, что я не могу ему ответить на это чувство…».

Линда, как и Марей, сохранила все любовные послания молодого поэта и впоследствии передала их издателю и другу своего незабытого поклонника Жану Руайеру, который опубликовал их в 1925 году среди прочих стихов Аполлинера в его посмертной книге «Что есть».

На «это чувство» Аполлинера мало кто мог ответить. Не смогла это сделать и очаровательная англичанка Анни Плейден — его первая по-настоящему большая и по-настоящему трагическая любовь. Во всяком случае, безответное чувство сделало Аполлинера выдающимся лирическим поэтом.

Он познакомился с ней в Германии, в доме графини Элеоноры Мильгау, куда был приглашен учителем французского языка к малолетней дочери графини Габриэль и где Анни служила гувернанткой. Впоследствии два этих имени — Элеонора (Элинор), Габриэль — станут сквозными в его прозе, всякий раз неся на себе отпечаток сопутствующих им лирических воспоминаний.

О бурном романе — на берегах Рейна, Сены и Темзы, о побеге Анни Плейден в Америку от жарких домогательств не очень ей понятного и пугающего страстью и эрудицией поэта — уже написаны сотни страниц; но куда важнее написанное самим Аполлинером, и прежде всего «Рейнские стихи» — и те, что вошли в его книгу «Алкоголи», и те, что он по разным причинам в нее не включил. Сама по себе достаточно горькая и чуть ли не детективная история этой несчастной любви превращается в стихах из события личной жизни в явление поэтической культуры. Обширный круг исторических, фольклорных, литературных, живописных и просто бытовых ассоциаций растворяет любовь в жизни, придавая последней неповторимые колорит, глубину и напряженность. В это время круг тем и мотивов, связанных с Германией и немецким искусством, входит в творчество Аполлинера — как за два десятилетия до того это случилось при схожих обстоятельствах с другим французским поэтом — Жюлем Лафоргом.

Аполлинер хотел поначалу объединить все стихи этого цикла в небольшой книге «Ветер Рейна». Замысел не осуществился: самую значительную часть поэт поместил в «Алкоголи», отдельный цикл много позже был опубликован в «Меланхолическом страже», другие стихи, связанные с Германией, так и остались разбросанными по журналам и вошли в другие посмертные издания. Сегодня мы можем лишь слегка реконструировать этот замысел, помня о том, что чувством к Анни Плейден пронизаны многие строки в самых разных стихах первого десятилетия аполлинеровского творчества, да и большинство новелл того периода.

Это десятилетие, совпавшее с началом нового века, оказалось и началом новой эпохи во французской и мировой культуре. Все было новым: живопись шагнула от импрессионистов до кубистов, музыка — от Оффенбаха до Сати; поэзия, поднявшаяся до суггестивных высот символизма, вспомнила Рембо и «проклятых» поэтов и попыталась сочетать их иронию и усложненную семантику с последними открытиями живописи; театр был готов к встрече с русским балетом; в журналистике царил дух острой конкуренции, открывались многочисленные журналы, и толпы соискателей жаждали стать обладателями множества литературных премий и призов. На смену салонам, которые были центром художественной и артистической жизни Парижа конца века (Аполлинер еще застал один из последних — салон принцессы Матильды, просуществовавший до 1903 года), пришли литературные редакции с их духом свободолюбия и мужской солидарности. Во французском обществе создавался своеобразный, ни на что прежнее не похожий интеллектуальный климат. Это было время первых прорывов в поэтическое будущее — и их ознаменовал своим присутствием и своим активным соучастием Аполлинер. Но прежде чем стать певцом новой эстетики и нового лирического сознания, он станет великим завершителем эпохи французского стиха — и в этом тоже скажется его «двойственность». Начиналась эпоха Монмартра, улицы Равиньян, знаменитой «Прачечной на плоту», на долгие годы соединившая воедино «Триумвират», «Троицу», как их называли современники: Аполлинера, Пикассо и Макса Жакоба. Несколько позже началось знаменательное переселение художников с Монмартра на Монпарнас, в не менее знаменитый «Улей», — и все это войдет в историю как «belle époque», «прекрасная эпоха», время слома и смены эстетических позиций. Начинались новые мифы: скорость, механика, симультанность, то есть осознание в искусстве одновременности самых разных процессов. Воинственно вступали в жизнь католическое возрождение и мистические пророчества: Жакоб «видит» на стене своей комнаты тень Христа и становится ярым католиком; потом предсказывает литератору Рене Дализу первым из их круга умереть, причем в молодом возрасте, — и Дализ «первым», в 1917 году, гибнет на фронте; потом тот же Макс Жакоб предсказывает Аполлинеру, что тот умрет, не дождавшись славы, которая придет к нему только посмертно, а Джорджо де Кирико рисует пророческий портрет Аполлинера под названием «Человек-мишень», за много лет до ранения поэта отмечая то место на его виске, куда попадет осколок снаряда.

Многочисленные свидетельства дружбы Аполлинера и знаменитых художников того времени остались не только в его статьях, но и в их совместной работе. Дружба с Андре Дереном привела к их общему труду — первой книге Аполлинера «Гниющий чародей» (1909), дружба с Раулем Дюфи — к созданию «Бестиария» (1911).

Оба этих произведения, по словам известного французского ученого Мишеля Декодена, стали «центром воображения и всего творчества Аполлинера». Оба они были результатом великого пристрастия поэта к раритетам прошлого, реализацией его недюжинной эрудиции, попыткой создать, используя традиционные жанры, произведения современной литературы. Но главное, в этих, казалось бы, отстраненных от его личности книгах он формулирует тот самый основной закон его творчества, о котором мы уже упоминали: все, о чем бы он ни писал, он пишет про себя и только про себя. Практически все его произведения — это его жизнь, тысячью деталей, аллюзий, реминисценций входящая в ткань лирического повествования. В «Гниющем чародее» и «Бестиарии» с особенной силой выразилась его страсть к забытым и редким словам, к повседневной жизни, философии и литературным жанрам Средневековья, но, повторим, Средневековье здесь — всего лишь карнавальная маска, не слишком-то и скрывающая его душу, одновременно жаждущую все того же: любви и мистификации.

Идя вслед за средневековой легендой о волшебнике Мерлине, тело которого, заточенное в могиле озерной девой, коварной Вивианой, гнило, покуда душа оставалась живой, Аполлинер вводит в литературный обиход основные образы своей «лирической эстетики»: разверстая пропасть между мужчиной и женщиной, одержимость временем и греза о вечном, поиск собственной подлинности и идентификации своего «я», наконец, одержимость творчеством вплоть до экзальтации поэтического чувства.

Вивиана изменяет Мерлину (читай: Марей Дюбуа, Линда Молина да Сильва, Анни Плейден — все прошлые, трагические любови поэта — изменяют Гийому), используя против него магические силы, которым он ее обучил в обмен на ложную клятву в любви. Однако Мерлин — сын смертной женщины и дьявола (для Аполлинера это реализация мифов о его собственном «таинственном» происхождении), его душа бессмертна, у нее свой, «неслыханный» голос, голос всесильного знания, и когда опускается ночь, на поиски чародея, на этот голос приходят в лес многочисленные персонажи, олицетворяющие не только мифы, религию, литературу, но и намекающие на обстоятельства жизни, на чувства и раздумья автора, вызвавшего их из небытия. И в то время, как озерная дева не признает за любовью права победить смерть, поэт занимает место волшебника, чтобы восторжествовать над временем.

В «Гниющем чародее» Аполлинер использовал жанр средневековых споров и диалогов — как правило, они не обладали напряженной интригой, были лишены действия, да многие и писались, собственно, для чтения, а не для игры на сцене. Привнеся сюда поэтику романов артуровского цикла, которые он любил с юности, и собственные ощущения «злосчастного в любви», он создает произведение на стыке прозы и поэзии, «философскую драму», как ее называл друг Аполлинера поэт Андре Сальмон, или «Библию наизнанку», по словам комментатора «Гниющего чародея» Жана Бюрго.