Как только вновь послышались шаги, Вороной вскочил и так нажал на голосовые связки, что вместо властного окрика получился какой-то шипяще-хриплый звук. Детина шарахнулся в сторону, побежал вдоль границы и наткнулся на сержанта Сидорова. Тот выскочил из-за куста арчи так, что стволом автомата преградил дорогу и успел подсечь ногой ошалелого нарушителя.

Мужчина споткнулся, клюнул носом в землю, и длинное его ружье полетело вперед, тарахтя о камни. Все это случилось настолько неожиданно и стремительно, что неизвестный пришел в себя спустя минуту-другую, а потом завопил, будто ему вонзили в спину нож.

Дальше все пошло своим чередом. Сигнал на заставу, прибыла тревожная группа и увела задержанного. Сидоров пожал Женьке руку и заметил:

— А до славы-то, выходит, ты страсть жадный. А если бы нарушитель успел драпануть назад? На чужой земле его не схватишь и стрелять не будешь. Тогда что?

— Если, если! — осмелел Женька. — Обошлось, как видите, без всяких «если».

Сидоров хмуро пробурчал:

— Смотри, дурной риск рядом с позором живет, — но по глазам его Женька понял, что в общем-то сержант доволен смелостью своего напарника и только для порядка пробирает.

До конца службы оставалось полчаса, в течение которого он раза два пытался заговорить с сержантом, но тот отмалчивался, продолжая наблюдать, и Вороной тоже напрягал зрение.

На заставу они вернулись к обеду. Как всегда, их радушно встретил дежурный, но в этот раз его первыми словами были не напоминания о тщательной чистке патронов, а поздравления.

— Звонил сам полковник, — восторженно сообщил он, — и очень хвалил вас. Начальник заставы тоже очень доволен. Говорит, важную птицу прихватили.

Женьке приятно было слушать эти похвалы, но замечание сержанта о жадности до славы больно покалывало в груди и заставляло беспокоиться. Все время после задержания нарушителя границы он думал, что как-нибудь объяснит свою торопливость в действиях, допускал мысль, что вообще не придется объясняться, но сейчас, перед порогом канцелярии начальника, отчетливо представил требования службы на этот счет. И в самом деле могло случиться непоправимое, позорное для всей заставы происшествие — удрал нарушитель из-под носа пограничников. Он нащупал в кармане гильзу Данилы Кузьмича и вспомнил его наставления.

«Не обмелел ли ты душой? — подумал Женька. — Не скатился ли до эгоиста, тщеславного человека? Все друзья радуются твоей удаче, хотя совсем недавно ты опозорил их и теперь тоже молчишь о случае, о котором никто, кроме сержанта, не знает».

Войдя в канцелярию, Вороной увидел приветливого капитана Москалева. Слушая рапорт сержанта, офицер переводил взгляд то на Вороного, то на Сидорова. Серые спокойные глаза его светились неподдельной радостью и гордостью, но Женьке было не по себе от их лучистого взгляда и он опустил глаза, чтобы скрыть свое смятение. Он дожидался, когда Сидоров расскажет все подробности задержания. Но сержант изложил действия наряда очень коротко:

— В двенадцать часов на той стороне мы заметили подозрительного мужчину, отрезали его от границы и задержали.

Капитан вышел из-за стола, тихонько, с любовью поправил завернувшийся ремень автомата на Женькином плече и сказал:

— Молодцы! Взыскание за прошлый проступок я с вас, товарищ Вороной, снимаю, — он прошелся своей чеканной походкой к столу, взял синий, с картинкой лесного пейзажа конверт, глянул на сержанта с лукавинкой и начал читать:

На этих словах капитан остановился, посмотрел на изумленного, побледневшего Вороного и предупредил:

— Не смущайтесь, все в порядке. Благодарите товарищей, что случайно прочли порванное вами письмо к Маринке. Умная у вас девушка, честное слово, — он потряс в воздухе письмом, отыскал нужные ему строки и прочитал:

Капитан свернул вчетверо тетрадный лист, исписанный с обеих сторон, и принес со стола еще два, таких же синих, с картинками конверта и протянул их Вороному.

— Это тебе от матери и Маринки. А впредь советую не носить беду в одиночку, надорвешься, — и уже обращаясь к сержанту, капитан закончил: — А теперь о службе. Рассказывайте все подробно, как задержали нарушителя.

Сидоров посмотрел на Вороного, вмиг покрасневшего до самых ушей, и повторил все то, о чем уже докладывал, добавив только, что первым заметил мужчину Вороной, быстро выдвинулся к границе и сделал оклик. Нарушитель бросился бежать, но споткнулся, упал и был обезоружен.

Женька не ожидал такого от сержанта и теперь, после истории с письмами, готов был четвертовать себя за подлый поступок. «Чем я плачу людям за благородство? — упрекал себя. — Что думает обо мне сержант? Он ждет, когда я признаюсь во всем, а у меня язык не поворачивается. Какое же я ничтожество!»

Словно через глухую стену, еле различимым отзвуком дошли до его сознания слова капитана:

— Буду ходатайствовать о предоставлении вам обоим кратковременного отпуска.

Силясь вникнуть в истинное значение услышанного, Женька вдруг представил себе тот вечер, когда, усталые и голодные, они делили с ребятами на далеком поле последний сухарь, и ему показалось, что сейчас он украл у кого-то порцию хлеба, жадно глотает его и не может проглотить. Чужой кусок застрял в горле и душит до слез.

— Какой отпуск? Кому отпуск? — почти выкрикнул Женька и, не дожидаясь ответа, сбивчиво объяснил, что при задержании пришельца нарушил требования службы, что хотел отличиться и что вообще он плохой человек.

— Вы столько сделали для меня, а я, я… — он запнулся от волнения и приступа гнева. — В общем, наказывайте меня, товарищ капитан.

Признавшись, Женька почувствовал, как по телу прокатилась теплая волна и он вспотел, а на душе сделалось легко и светло, словно весь мир стал прозрачнее. Его взгляд скользнул по столу начальника заставы, и только сейчас заметил Женька, что из окна падают на него яркие, давно не виданные здесь лучи солнца.

В этой поездке мне, как говорится, повезло: едва прибыл в отряд, как на левом фланге произошли события, заставившие меня вскочить в «газик». И на заставу я приехал по горячим следам случившегося, они действительно еще не остыли.

Я, будто по волшебству помолодевший, отправился вместе с начальником заставы майором Чигриным на место происшествия. Анатолий Иванович невысок ростом, поджар, легок в шагу, и поспеть за ним непросто. Он идет впереди, не оборачиваясь, уверенный, что я не отстаю. Но где же мне тягаться с человеком, который исходил и излазил все эти горы вдоль и поперек! Когда я все-таки отстаю, майор это словно спиной чувствует, он останавливается, поджидает меня, нетерпеливо переминаясь. Я уже заметил: он энергичен, непоседлив, темпераментен.

Сперва мы идем по гребню хребта — шуршат сухие прошлогодние травы, среди которых зеленеют народившиеся в марте листки тюльпанов; пробудившиеся от зимней спячки черепахи выползают на дорогу, греются на солнце; фисташковая роща на склоне будто отара, отдельные деревья будто разбредшиеся овцы; горный воздух чист, незамутнен.

Затем мы осторожно спускаемся с камня на камень в горный проход. Здесь темно, прохладно, как-то тревожно. В скале зияет огромная дыра — смахивает на нору леопарда; меж камней мелькает и исчезает отогревшаяся на солнцепеке змея; камни плоские, голые, соскользнет нога — и полетишь в обрыв, на дно, косточек не соберешь. По этим карнизам ходят пограничники, по ним ходят и нарушители.

— Старая контрабандистская тропа, — говорит майор Чигрин.