— Не узнавали у синоптиков, почему не было штормового предупреждения?

— Было.

— Как было? Почему не доложили?!

— Я… У меня…

Трубка замолчала. Молчал и полковник, ждал, что ответит Чупров, не понимая, почему всегда веселый, иногда даже не в меру — лейтенанту часто делали замечание старшие командиры за то, что шутил во время серьезного разговора на заседании или собрании, — всегда охотно выполнявший любое приказание и всегда честно признававший свою вину, если что-либо сделал не так, как нужно, — почему сейчас Чупров молчит. А трубка молчала.

— Доложите начальнику штаба, что я снимаю вас с дежурства! Вышлите за мной машину и ждите меня. Под суд пойдете! — полковник бросил трубку.

Лейтенант все еще держал трубку, он еще не осознал смысла сказанных полковником слов: «Снимаю с дежурства… судить…», он даже не замечал, что в трубке пищат резкие короткие гудки, мысленно он был в небольшой комнатке, которую дали ему год назад, когда он женился. Лейтенант еще раз перебирал в памяти вчерашний разговор со своей женой Лизой, смотрел на лежащий перед ним тетрадный листок. На этом листке черным карандашом крупно было написано:

Вчера Чупров пришел домой немного раньше обычного, чтобы успеть поужинать и отдохнуть перед дежурством. Лиза с красными от слез глазами, молча протянула письмо из Кильдинки от матери. Не понимая, в чем дело, но сознавая, что случилось что-то непоправимое, Чупров стал читать, с трудом разбирая почерк: «Кланяюсь вам и сообщаю…» Лиза разрыдалась, он стал ее успокаивать. Выплакавшись, Лиза рассказала, что ее старшая сестра вместе с мужем не вернулись из Атлантики — несколько дней назад колхозный рыболовецкий тральщик разбился о скалы во время шторма. Лиза часто и очень много рассказывала о своей сестре, Чупров понимал, что она обожает ее, он хотел встретиться и познакомиться и с сестрой, и с мужем сестры, но, хотя уже несколько раз после свадьбы он ездил в Кильдинку по делам службы, не видел их — случалось так, что они были в это время в море.

Старуха мать, ласково гладя головку белокурой трехлетней девочки, вздыхала, вспоминая, как погиб в море ее муж, оставив двух дочерей сиротами, а ее вдовой, как было трудно воспитать и выучить их, и вот теперь снова приходится ждать, ждать дочь и зятя. Она радовалась за Лизу, что та учится в педагогическом техникуме и нашла себе хорошего мужа, но о старшей дочери говорила с гордостью — рыбачка, в отца пошла.

Предложение Лизы взять на воспитание дочь погибшей в море сестры было для Чупрова неожиданным. Лиза учится в техникуме, он — заочно в институте. Одна небольшая комнатка. Они не хотели иметь своего ребенка, пока не закончат учебу. И вдруг… Все это Чупров высказал жене, добавив, что пусть пока воспитывает бабушка, и если что нужно, они будут высылать ей деньги. Лиза вспылила, обозвала его эгоистом, сказала, что она не может девочку оставить у старой матери, которая уже сама нуждается в уходе, что он не понимает ее и не любит и что она не может жить с таким бездушным человеком. Они поссорились, поссорились первый раз. Чупров ушел на дежурство не поужинав, вместо обычного «Счастливо», Лиза бросила: «Сама позабочусь о ребенке!»

И тогда, когда Лиза сказала эти слова, и потом, ночью на дежурстве, он считал, что сказано это сгоряча, что утром он сумеет уговорить ее, они помирятся и больше никогда не будут ссориться, он обдумал весь предстоящий разговор и утром, как только доложил начальнику о том, что ночью на границе происшествий не случилось, пошел на квартиру, которая была в деревянном двухэтажном доме, стоящем на склоне сопки, сразу же за штабом.

Дверь была заперта. Решив, что Лиза ушла в магазин и что скоро вернется, Чупров взял ключ, висевший в общей кухне на гвозде, и отпер дверь. В комнате все было так же, как вчера, позавчера, неделю назад: взбитые подушки на кровати с высокими никелированными спинками, стулья рядком у стены, книжный шкаф, стол, покрытый скатертью, на углах которой вышиты крестом розы. На середине стола лежал тетрадный листок, придавленный черным, вынутым из его коробки «Тактика» карандашом.

Десятки раз Чупров перечитывал написанные Лизиной рукой слова, ругал, проклинал себя, он теперь был согласен взять к себе не только ребенка, но и мать Лизы, хотя об этом не было речи, звонил в порт, в больницу, в милицию, рассказывал приметы жены, просил узнать, где она и что с ней. Когда его помощник, сержант Потороко, принял сообщение синоптиков и начал читать это сообщение Чупрову: «Ветер северный, 10—12 метров в секунду, заряды…», Чупров машинально, думая о том, куда еще можно позвонить, чтобы узнать, где Лиза, приказал передать предупреждение на заставы и сразу же забыл об этом. Он звонил, описывал приметы, просил и вспомнил о штормовом предупреждении только когда о нем спросил у него полковник.

Выполняя приказ начальника политотдела, лейтенант связался с заставой и, после того как узнал, что кинопередвижка не пришла, попросил начальника заставы сходить к Лизиной матери и узнать, не приехала ли Лиза. Сейчас он ждал ответного звонка и жалел, что не догадался позвонить в Кильдинку раньше. Он смотрел на тетрадный листок, перебирая в памяти вчерашний разговор с женой, но постепенно начинал осознавать, что снят с дежурства, что его могут судить и наверняка будут судить, если те, кто уехал на кинопередвижке, замерзнут, могут судить судом офицерской чести; если даже с ними ничего не случится — судить только за то, что не выполнил обязанности дежурного, что по его вине, может быть, сейчас где-то в тундре мерзнут солдаты. Понимая это и ругая себя за это, боясь суда, он продолжал думать о Лизе. Он нехотя положил трубку и так же нехотя поднял ее снова, чтобы позвонить начальнику штаба.

…Нервно постукивая пальцами о подоконник, полковник с раздражением думал о том, почему халатно дежурил лейтенант Чупров. В то же время Анисимов был недоволен собой, что, не разобравшись в причине, накричал, пригрозил судом. Он понимал, что не нарушил устава, устав требует строго наказывать за такую халатность, и Чупрова придется наказать, но ведь до этого лейтенант был дисциплинированным. Полковник уже решил попросить у начальника гарнизона два вездехода и выехать в тундру, взяв с собой несколько пограничников и врача, а сейчас подумал, что нужно взять лейтенанта Чупрова. Дорогой он поговорит с ним, все узнает, тогда примет окончательное решение.

— Поедешь, наверное, сам? — прервала мысли полковника жена, все еще стоявшая в кабинете. — Пойду приготовлю полушубок и валенки.

В теплой накуренной комнате дорожного мастера на тулупе, расстеленном на широкой скамье, стоящей возле большой, занимающей почти половину комнаты русской печи, стонал Елагин. Неторопливо, но старательно Исхаков натирал ноги ефрейтора вначале спиртом, затем гусиным жиром, стараясь как можно меньше причинить боли уже сильно распухшей ноге, а Бутылов то и дело переворачивал полотенце, узкой полосой положенное на лоб Елагина. Рядом со скамьей лежали снятые с ног шофера валенки, вокруг этих валенок образовалась лужица. Такая же лужица была и у ног Исхакова. В желтом свете керосиновой лампы, прикрепленной к стене, эти лужицы, ноги шофера, капли пота на смуглом лице Исхакова казались желтыми.

Дверь в соседнюю комнату, куда лейтенант Чупров занес жену, была приоткрыта, и Анисимов видел, как Чупров и врач отхаживали полузамерзшую женщину.

Полковник уже понял, что или накануне, или в день дежурства Чупрова в молодой семье произошла ссора. Дорогой на все вопросы он отвечал односложно: «Все в порядке», «Ничего не случилось», «Виноват». Когда фары осветили серый верх почти занесенного снегом кузова кинопередвижки, лейтенант первым выпрыгнул из вездехода, первым увидел торчащий из разорванного брезента черенок лопаты, вырвал ее, еще сильнее прорвав крышу, спрыгнул в кузов и радостно крикнул оттуда: «Живы!» А через минуту из кузова донесся почти такой же громкий, но уже не радостный, а тревожный крик: «Лиза?!»