Понимаете, этот сад как бы привязал солдат к заставе. Любят они ее. Пять-шесть лет прошло, как уехали многие, а до сих пор письма шлют, интересуются, как сад, как яблони. Обратите внимание: на каждом дереве бирка. На ней написана фамилия солдата, который дал этому дереву жизнь. Кто у нас служит? Курские, тамбовские ребята, есть с Украины, из Белоруссии. Везде сады — ну и у нас сад. Может, похуже, чем на Тамбовщине, но сад. С ним и служба идет радостней!

Виноградов умолк.

— Ну, а Вера и Алексей, что с ними? — не вытерпел я.

— Чудно, понимаете, получилось, — продолжал Виноградов. — Насонов каким-то образом достал адрес Веры, и она была в курсе всех событий на заставе. «Виноват» в том был Иван Петрович. Случалось, что солдаты-москвичи летели самолетом в отпуск. Иван Петрович слал Вере букет тюльпанов или роз, «выращенных на заставе», или посылку абрикосов, «снятых с заставского сада». Вера, безусловно, догадывалась об этой маленькой хитрости Насонова, тем не менее посылки принимала. А кончилось все это свадьбой. Алексей и Вера поженились.

— А где они сейчас?

Виноградов не ответил.

На другой день вечером, когда дела на заставе были закончены и я уже собирался уезжать, меня пригласил Виноградов на чашку чая. Жил он в расположении заставы, в небольшом домике. Домик, как и казарма, утопал в зелени.

Встретила нас молодая женщина лет двадцати шести. Она была легка, стройна, светлые вьющиеся волосы обрамляли ее загорелое, красивое лицо. «Вера!» — промелькнуло у меня в голове. Но она протянула руку и сказала:

— Екатерина Сергеевна, а лучше Катя.

Я смотрел на нее и думал: «Да ты вовсе не Катя, а Вера!» И цветы, которых в комнате было много, и то, что Катя — врач и училась в Москве, — все это подтверждало мою догадку.

Я провел у Виноградовых приятный вечер, порадовался вместе с хозяевами успеху Кати. Диссертация, которую она готовила в этих горах, получила одобрение самого Бориса Владимировича Егорова, виднейшего специалиста по детским болезням.

Распрощавшись, я скоро покинул заставу с молодым садом. Ни у кого не стал уточнять, кто посоветовал Кате писать диссертацию, как она оказалась врачом районной больницы. Во всем этом был виден почерк Насонова.

— Ну вот, товарищ старший лейтенант, — сказал Соболевский. — Вскорости отслужу действительную и укачу на свою Гомельщину. А с чем укачу? Так и не задержал ни одного нарушителя…

Коломыцев глянул на него, отметил: весельчак и шутник, Соболевский сейчас строг, сдержан, даже, пожалуй, грустноват. Они сидели в канцелярии вдвоем: Коломыцев — возле окна, за письменным столом, Соболевский — у стены, под схемой участка, завешенной белой шторкой. Было тихо, лишь в ленинской комнате приглушенно бормотал радиоприемник да в канцелярии билась, нудно жужжала крупная муха.

— Не горюй, Вячеслав, — сказал Коломыцев. — Свой срок ты отслужил честно, с полной выкладкой. А это что-нибудь да значит!

— Утешаете, товарищ старший лейтенант? — Соболевский слегка улыбнулся. — Нет, что ни говорите, не повезло мне. Черт его знает, и граница здесь боевая — дай боже, не зевай, и задержания у других были… А мне вот не повезло!

После паузы попросил:

— Товарищ старший лейтенант, расскажите, как вы тогда задержали лазутчиков.

— Да я уж тебе рассказывал…

— Еще хочу послушать.

— Ну ладно, — согласился Коломыцев, любивший такие, как он выражался, минуты неслужебного времени.

— Слушай, Вячеслав, как было дело… Служил я в ту довольно далековатую пору — это 49-й год — на другой заставе, и звание у меня было самое что ни на есть солдатское — рядовой. В дозор мы вышли с Федором Перепелицей, был у меня такой дружок, развеселый парень, песенник вроде тебя. Я — старший наряда, он — младший. Ночь, темень невозможная. Как положено, идем вдоль границы, всматриваемся в темноту, прослушиваем местность. И за границей, и у нас — ни звука. Только ветер в камышах посвистывает. Около каменной россыпи, где сливались две речки, залегли. Пять минут лежим, десять… Сквозь обрывки туч проглянула луна, и вдруг видим: двое, пригнувшись, крадучись, выходят из камышей, приближаются к заграждению, трогают проволоку, а руки — в резиновых перчатках. Пробуют, значит, не пропущен ли ток. Что-то шепчут не по-русски. И начинают резать проволоку. Картина ясная! Я отдаю команду, и мы с Перепелицей берем их в клещи: я — с одной стороны, Федор — с другой. Делаю окрик: «Стой! Руки вверх!» Тот, что был ближе к нам, от неожиданности уронил ножницы, опешил, мы его взяли быстренько. А второй через заграждения напролом бросился к реке. Я кричу Перепелице: «Охраняй задержанного!», а сам мчусь вдогонку за вторым нарушителем. Сердце страшно бьется, в глазах круги, и одна мысль: «Не упустить!» Федор потом подшучивал: «Ты прямо, как чемпион по скоростному бегу!» Нагнал врага я уже подле воды… Ну, вот и все.

— Повезло вам. — На круглом твердоскулом лице Соболевского улыбка, на этот раз неудержимо широкая и устойчивая. — Недаром у вас много родинок — везучий!

Коломыцев тоже улыбается, хочет ответить, но в этот момент звонит телефон. Он берет трубку и сразу становится собранным, официальным: «Здравия желаю, товарищ майор… Так точно.. Будет выполнено…»

Коломыцев встает, расправляет под ремнем складки гимнастерки:

— Товарищ старший сержант, надо подготовить мишени к завтрашним стрельбам.

— Слушаюсь! Разрешите идти? — Соболевский вскидывает руку к фуражке, четко поворачивается и выходит из канцелярии — широкоплечий, крепкий, стремительный. А Коломыцев не спеша достает из сейфа наставление, раскрывает книжечку. Все знакомо, к стрельбам готов. Но он листает страницы, внимательно перечитывает раз, другой. И задумывается.

«На стрельбище завтра нужно выйти пораньше. Интересно, какая будет погода, не помешает ли? Сегодня целый день моросит дождик. Хоть ветра нет, и на том спасибо. Отстреляемся успешно, я в этом уверен. А стрельбы важные, ответственные, это как бы репетиция перед инспекторской проверкой. Проверка, проверка… Но Соболевского на ней, наверное, уже не будет — демобилизуется. Да, демобилизуется. Жаль, как жаль с ним расставаться…»

За окном шуршал дождь, дождинки извилисто стекали по стеклу; сумрак наползал из оврага, вязко, прочно обволакивал заставу, скрадывал очертания забора, наблюдательной вышки, проволочных заграждений.

«Надо бы сходить домой поужинать», — подумал Коломыцев, не двигаясь с места.

Он доложил по телефону в штаб отряда о точном времени завтрашних стрельб и, подперев щеку кулаком, долго сидел, размышляя о Соболевском.

Да, настанет день, и они распрощаются. Надолго, может быть, навсегда. Почти три года пролетело. А кажется, давно ли прибыл Соболевский на заставу? Под великоватой гимнастеркой торчат острые лопатки, голос звонкий, мальчишеский, то крепчает, то затихает: «Профессии я, извиняйте, мирной: штукатур». В голубых глазах — застенчивость. Но он быстренько раздался в плечах, теперь гимнастерка трещит! — голос заматерел, подохрип, и взгляд затвердел, хотя по-прежнему голубой-голубой. Добрый из него пограничник получился, надежный.

Привык я к нему, привык. На глазах рос парень. Дал ему рекомендацию, когда вступал в кандидаты, дал рекомендацию, когда вступал он в члены партии, выдвинул в старшины. И парень не подвел. На него можно положиться во всем. А вот скоро прощаться…

В коридоре говор. Коломыцев прислушался: ровный, властный баритон — Соболевский, срывающийся, нервный тенорок — Петров.

— Почему не вычистил оружие?

— Так я же чистил, товарищ старший сержант!

— А канал ствола грязный, я проверял… Вычисти и доложи.

— Слушаюсь!

Вот так Соболевский разговаривает с подчиненными: спокойно, без крика, но в его тоне столько властной убедительности, что всякий понимает: пререкаться бесполезно. И еще понимают: Соболевский не только требует с солдат, но и печется об их нуждах, как говорится, денно и нощно. В том, что на заставе хорошо устроен солдатский быт, немалая заслуга старшины…