— Пастух наш Илюха Чоба, как вам, старики, ведомо, женился.

Раздался хохот.

— А чего же ему теперь от нас надо?

— Вот окаянный народ! — взбеленился Андрей Андреевич. — Я вас, иродов, слушал, послушайте и вы меня.

— Ну, ну, говори, Андрей, ан веселей будет.

— Как же я могу говорить, когда вы орете, прости господи, словно стадо?

— Ти-ха-а!.. — выкрикнул Никита Семенович.

— И тот пастух Чоба, — продолжал Андрей Андреевич, — человек тихий, смирный, женился. Это божье дело, а вы смеяться… Вот нас бог за то и наказует. Потому что вы смутьянничаете, бражничаете, насмешки над всеми чините! — Андрей Андреевич потряс палкой над толпой. — Горе вам, мытари и фарисеи! Дождетесь вы божьего гнева. Покарает он вас, греховодников!

Толпа притихла.

Если бы Улусов появился перед сходкой несколькими минутами позже, Чоба получил бы от мира избенку — так устрашающе подействовала на людские души речь Андрея Андреевича.

Улусов приехал в Дворики по своим личным делам, но и на тот случай, чтобы разогнать сходку, если крикуны возьмут верх.

По договору Иван Павлович должен был выдать Улусову арендную плату за три года вперед, но откладывал расчет со дня на день. Побаивался лавочник мужиков, сильно побаивался, потому и зажимал денежки. Улусов не знал о сомнениях лавочника, да если бы и знал, не понял бы их. Он сердился и, наконец, выведенный из терпения затяжкой с расчетом, решил пригрозить Ивану Павловичу расторжением договора и отдачей земли в аренду другому кулаку. Узнав, что лавочник на сходке, куда степенному человеку можно было бы и не ходить, он пришел в бешенство: «Ах, на сходке!»

— Сходка? — спросил Улусов, когда лошади, звякнув бубенцами, остановились.

— Так точно, — просипел Данила Наумович, ломая шапку перед земским.

— Кто разрешил? — сухо осведомился Улусов, не глядя на старосту.

— Насчет церкви, господин земский, — заикаясь, ответил Данила Наумович.

— Школу нам хотят навязать, — добавил Туголуков.

— Касательно школы предуведомлен не был. Отложить! — приказал Улусов.

— Как же так отложить? — вмешалась Ольга Михайловна. — Мир приговорил строить школу, Никита Модестович. Почему же откладывать?

— Мир ничего не может решать. Мир — это я, госпожа Лахтина. И на сходках вам бывать незачем. Они ругаются, а вы слушаете их… Вы были обязаны доложить мне.

— Я вам много раз говорила, Никита Модестович, но, кроме комплиментов…

— Без меня решение сходки — нуль, — прервал ее Улусов. — Прошу вас, идите домой. Они обидеть вас могут… Хамье ведь.

— Никто меня не обидел, и совсем они не хамье, — резко ответила Ольга Михайловна.

— Я вас умоляю идти домой! — нетерпеливо проговорил Улусов. — Прошу вас…

Ольга Михайловна вспыхнула, хотела что-то сказать, но сдержалась и вышла из круга. Впрочем, домой она не пошла, а села позади, рядом со своими молодыми друзьями.

— Тебе чего? — обратился Улусов к Андрею Андреевичу.

— Наш пастух Чоба, господин земский, женился, и просит он у мира: выстроили бы, мол, вы мне, старики, какую ни на есть избенку, как вовсе он бездомная сирота…

— Ничего не понимаю, — раздраженно проговорил Улусов. — Какой пастух? Почему женился? Какую избу? При чем тут сходка?

— Так что он доверил мне насчет избенки, — хотел было объяснить Андрей Андреевич, но Улусов не дослушал его.

— Отложить! — распорядился он. — Я этого не понимаю. Еще что?

— Насчет церквы, — пролепетал Данила Наумович.

— Разве кто-нибудь возражает против постройки церкви?

— Вроде бы, — Данила Наумович не знал, что сказать.

— Что «вроде бы»? — придрался Улусов. — Что, я вас спрашиваю, это значит? Кто тут напрашивается в кутузку? Ты? — он ткнул пальцем в бороду Данилы Наумовича. — Ты давно не сидел, а? Кто здесь против постройки церкви? Есть такие, а?

— Есть! — раздался крик сзади.

Всем стало нехорошо: тишина сделалась угрожающей.

— Та-ак… — зловеще протянул Улусов. — Кто это сказал?

Было так тихо, что даже сзади слышали, как скрипит перо писаря.

— Писарь! Пиши. Церковь начать строить. Старосту… Как тебя?

— Данила Наумович.

— Старосту Данилу Наумовича отстранить за самоуправство. — Улусов выжидательно помолчал. — Марш по домам! — скомандовал он.

Никита Семенович вышел в круг.

— Почему по домам, ваша милость, Микита Модестыч? У нас разговор не кончен. Мы о своих делах потолковали, теперь с вами желаем поговорить.

— Микита!.. — умоляюще шепнул Данила Наумович.

— Молчи, Данилка, не противоречь моему характеру. Господин земский! Мы посылали в сенат человека насчет земли. Насчет вашей земли или насчет нашей — о том сейчас спорить не станем. Человек тот был в сенате, получил бумагу и должен нам рассказать, что порешило начальство. А вы его под замок… Как же так? Старики ждут его с превеликим, то есть, нетерпением — и расходиться нам по домам именно не к чему.

— Послушаете потом. Ишь какие нетерпеливые!

— Никак нам невозможно, ваша милость, слушать его потом, — сказал Петр. — Нам надобно его послушать сейчас.

— С каких это пор молокососы начали вершить дела на сходках? — взъелся Улусов. — Что это за новые порядки?

— Господин земский, — с вызовом процедил Петр, — ты говори, да не заговаривайся…

— Постой, Петька! — Андрей Андреевич отстранил Петра и подошел к Улусову. — Он хоть и молод, ваша милость, но сказал дело. Отцы, — он обернулся к народу, — желаете вы говорить насчет земли?

— Желаем! — дружно ответил народ.

Кулаки с Нахаловки помалкивали.

— Ладно! Но, мужики, уговор: господина Улусова беспокоить не будем. В самом деле, привязались к человеку, словно на его земле свет клином сошелся.

— Правильно, — улыбнулся Улусов. — Давно бы надо это понять.

— К чему нам шуметь с земским, к чему суды да пересуды? Да пускай он забирает свою землю, трижды она проклята.

Толпа заволновалась.

— Стой, не рычите, — остановил сходку Андрей Андреевич. — Дайте досказать. Прослышал я, будто в Сибири раздают землю…

— Знаем о той земле. Поезжай сам! — понеслось из толпы.

— …раздают землю, — продолжал Андрей Андреевич, невзирая на крики, — на таких правах: если желательно в вечность — бери хоть сто тысяч десятин и плати за нее казне тридцать семь лет. Как выкупишь — твоя.

— Сто тысяч!.. — прошло ветром по сходке.

— А ежели нет денег, чтобы платить, бери в ренду. В ренду дают по три тысячи десятин, на девяносто девять лет. Это вам любо?

— Козел не проспался, старики, вот и несет несусветное! — хихикнул старик Зорин.

— Не пьяней тебя! — оборвал его Андрей Андреевич.

— Помолчал бы ты, Андреич! — умоляюще просипел Данила Наумович.

— Почему мне молчать? То мне не во сне, старики, приснилось, то я сам в законе читал, есть на этот счет царев закон… Эх, жалко, не захватил!

— Ты не захватил, я захватил. — Петр через головы передал Андрею Андреевичу бумагу, — Ольга Михайловна потихоньку сунула ее Петру, как только Андрей Андреевич завел разговор о сибирской земле.

Улусов, уже понявший, к чему клонит Андрей Андреевич, поспешно сказал:

— А ну, дай сюда бумагу. Эй, Сторожев, ты где ее достал? Дай сюда! — Он протянул к Андрею Андреевичу руку.

— Это, князь-батюшка, государев закон. — Андрей Андреевич спрятал бумагу за спину. — Ты его не тронь.

— Немедленно отдать мне! — Улусов старался говорить спокойно, но нервная дрожь выдавала его с головой.

— Господин земский, — вмешался Петр, — то бумага царская, и ежели вы ее порвете, мы всем миром на вас жалобу пошлем.

— Отдать мне бумагу! — прорычал Улусов.

— Не давать! — раздался многоголосый рев. — Не давать!

— Читай закон, Андрей! — крикнул Фрол.

— На том нашей сваре конец, раз в Сибири землю дают!

— Дурачье, э-эх-х, дурачье же вы, мужики! — насмешливо сказал Андрей Андреевич. — Эка, рты пораскрывали. Писан тот закон, да не про нас. Дворянам, братцы, барам землю дают! — завопил Андрей Андреевич. — Обеднели, вишь ты, бедняги, разор им пришел. Что на свете-то делается, а? Где же наше спасенье, люди крещеные?