Таким образом, утверждения народников, будто в России не может развиваться капитализм, потому что она не имеет рынков потребления и сбыта, ложны и опровергаются представленными доказательствами.

Когда он произнес последние слова, Герман встал и заявил, что Николай Петрович опрокинул его взгляды, что он не собирается защищать их и опровергать выдвинутые новым товарищем положения ввиду их абсолютной жизненности.

— Мне кажется, — заявил Герман, — сегодняшний день вообще весьма для нас знаменателен. Он кладет конец невинно-созерцательному периоду деятельности кружка. Впереди дело, ради которого только и стоит жить.

Крупская долго смотрела на Николая Петровича и вдруг, ни к кому в частности не обращаясь, громко сказала:

— Он молод, как все мы, но я нахожу, что он мудрее любого из всех наших «стариков»!

Брошенная ею фраза имела неожиданный успех и еще более неожиданные последствия: конспиративное название кружка через некоторое время перешло к Николаю Петровичу!..

— Вот погодите, достанется вам от нашего «Старика»! — грозили они противникам.

В короткий срок Николай Петрович успел завоевать такой авторитет и уважение, что при молчаливом согласии членов кружка стал их руководителем.

Прошло немного времени, и о кружке и его неслыханном влиянии среди рабочих громко заговорили в столичном революционном подполье.

Больше того, на «стариков» обратил внимание Плеханов, живший тогда в Женеве со своими единомышленниками.

Затем стали поговаривать, что Николай Петрович — выдающийся марксист, первоклассный оратор, человек весьма принципиальный, неуступчивый и беспощадный с врагами идеи, которую считал единственным оружием пролетариата в его борьбе.

Лишь немногие знали, что он вовсе не Николай Петрович, а Владимир Ильич Ульянов.

Некоторое время спустя он стал известен под фамилией Ленин.

Задолго до того «старики» сумели завоевать прочное положение в вечерней, так называемой Корниловской Школе в селе Смоленском за Невской заставой. Школа была устроена щедротами местных заводчиков и фабрикантов не ради их любви к прогрессу, а по той простой причини, что новые сложные машины требовали хотя бы мало-мальски грамотных людей.

Надежда Крупская преподавала здесь пятый год.

Невысокого роста, смолоду расположенная к полноте, с округлым добрым лицом, она вполне могла сойти за фабричную девушку, каких много. И разговаривала она так просто, языком таким доходчивым, словно родилась и росла в среде тех же фабричных девушек и парней, от которых отличалась лишь высокой образованностью, чем, впрочем, не кичилась.

Приятелей и подружек она приводила в удивление своим неслыханным, каким-то тихим и упрямым трудолюбием. Но и эту черту не выставляла наружу.

Учение, забота о матери, рабочие и их нужды, вечерняя школа, подполье, где она занималась будничной, то есть самой изнурительной, работой — вот ее жизнь.

Довольствовалась она только тем, без чего нормальный образованный человек не может обойтись. К нарядам и украшениям Надежда Константиновна была равнодушна. Правда, никто и никогда не примечал небрежности в ее одежде и во внешнем облике вообще. Квартирка ее блистала чистотой и славилась уютом. Она умела делать все по дому, и мать частенько поругивала свою Наденьку за излишнюю, даже педантичную заботу о ее покое.

И никто не умел так умело завоевывать глубокую симпатию окружающих, привлекать самые суровые сердца питерских пролетариев.

Эта юная и с виду застенчивая девушка не только с успехом обучала рабочих и не только помогала им советами.

Она создавала на заводах социал-демократические кружки, а руководителями ставила своих наиболее одаренных учеников. Таким образом, вечерняя школа была своеобразным университетом, где воспитывались сознательные рабочие.

Фабриканты догадывались о подпольной работе в школе. Управляющий фабрикой Губерта немец Шульц доносил в полицию, что рабочие, посещающие школу, до ее открытия были людьми тихими, спокойными, а теперь превратились в вольнодумцев, — ходят на какие-то преступные сборища, проповедуют равенство и братство, требуют восьмичасового рабочего дня — вот до чего дошло!

Но хозяева нуждались в школе, и она продолжала существовать. Полиция установила пристальную слежку за учениками и учителями, а «старики» удвоили осторожность.

В этой же школе преподавала Ольга Лахтина. Через неделю после того, как начались занятия, она получила из Тобольской губернии, из села Покровского, где в ссылке жил ее брат, известие о его болезни. Михаил Михайлович звал сестру к себе.

Ольга Михайловна не раздумывала ни минуты, — через два дня после получения сообщения ее уже не было в Петербурге. Таня сильно горевала, провожая подругу: она крепко привязалась к ней в своем одиночестве.

— Мы еще увидимся! — сказала Ольга Михайловна. — Вот посмотришь.

Таня улыбнулась сквозь слезы:

— Увидимся! Когда, где?

— Кто знает! — сказала Ольга Михайловна. — Может быть, и в Сибири…

Ольгу Лахтину заменила Таня. Крупская предупредила ее, что в школе можно говорить о чем угодно, надо лишь остерегаться суждений о царе, о стачках, забастовках и о прочем в том же роде.

Прибавила, что агенты охранки, переодетые рабочими и затесавшиеся в число учеников, известны, и староста класса будет предупреждать Таню, сидит ли на уроке шпик или по лености не явился.

И еще была у Крупской просьба к Тане: все, что рассказывают рабочие о порядках на заводе, нужно запоминать и сообщать ей. Таня с присущей ей прямотой спросила Крупскую, зачем это надо.

Крупская сказала, что введет Таню в один кружок, и тогда она поймет, для чего и для кого требуются сведения, о которых она говорила.

На первом же уроке в школе Таня увидела Флегонта.

От неожиданности, от счастья, переполнившего сердце, от несказанной радости встречи Таня растерялась, покраснела.

Собравшись с духом, Таня начала урок; на Флегонта она старалась не смотреть. Но он сам дал о себе знать: вызвался к доске и, чтобы оповестить товарищей на условном языке школы, что учительница своя и стесняться ее не надо, написал: «… У нас на заводе скоро будет шумок».

За столами послышался смех. Смеялся Флегонт, стоя у доски, рассмеялась и Таня. С того часа и она стала здесь своим человеком.

После уроков Флегонт дождался ее у выхода, и — боже мой! — каких только вопросов они не задавали друг другу, и чем только не рассказывали и как весело смеялись! Лишь, одно, самое главное, они обходили, но оно угадывалось и без слов. Никогда еще Флегонт не был так смущен, никогда с такой нежностью не смотрел на Таню. Она рассказывала о своих поисках, о страхах за него. Как он досадовал на себя за то, что потерял адрес, и с какой трогательной робостью просил прощенья!.. И разве можно было не простить его?

Как ни хотелось Тане поскорее узнать о жизни Флегонта, о его друзьях, работе, ей пришлось уступить его настояниям и рассказать сначала о селе.

А там все было по-старому, если не считать того, что земельная тяжба с Улусовым снова (в который раз!) обернулась против мужиков, а Лука Лукич, разуверившись в силе тамбовских адвокатов, склоняется к мысли поискать счастья в столице. Решение им еще не принято, но чуть ли не каждый вечер Лука Лукич приходит к Викентию и начинает бесконечные разговоры все об одном: ехать в Питер или не ехать?

Флегонт выслушал молча рассказ Тани о Луке Лукиче. Его глубокая задумчивость не укрылась от Тани.

— Флегонт, что с тобой, милый?

Флегонт признался Тане во всем. Апостол, товарищи в подпольном кружке, запретные книги, пристальное наблюдение за повадками, жизнью, мыслями окружающих, их отношение друг к другу… Все иное, не похожее на то, что он видел. И тяжко, невыносимо тяжко живется рабочему человеку, и великая тут теснота во всем и везде. Каждый грош на счету, добывается он кровавым потом, и притеснения такие, что дыхнуть нельзя.

Глубина его переживаний, искренняя готовность к самопожертвованию потрясли Таню. Чем она могла помочь ему?