Она потушила лампу, оставила гореть ночник у постели и вышла.
В передней их ждали Фетинья и еще два человека в плащах — адъютанты Орлова.
Пешком, стараясь держаться в тени деревьев, хотя ночь и без того была кромешно-темной, они пошли через лесок к берегу Саровки и сели в экипаж. Через полчаса Аликс и сопровождающие ее подъезжали к источнику Серафима.
Монахи, предупрежденные Орловым о прибытии неизвестных важных лиц, исчезли, как только экипажи остановились около часовни.
Фетинья провела царицу к источнику. Там Аликс погрузилась в воду. Орлов и адъютанты охраняли вход.
Над речкой стлался густой предрассветный туман, когда они вернулись в монастырь, оставив экипаж на опушке леса.
Адъютанты сопровождали Аликс, держась в стороне. Не дойдя до царских покоев, Орлов шепнул им что-то, и они скрылись.
Часовые отдали честь государыне, приклады винтовок звякнули.
— Тс-с!.. — прошептала Аликс.
Часовые застыли. Тихо открылась дверь, скрипнули ступеньки.
Фетинья толкнула Орлова плечом и едва слышно проговорила:
— Иди, миленок, иди! Водичка водичкой, а это дело повернее будет.
…Безмолвные и неподвижные часовые охраняли покой счастливого императорского семейства.
10
Торжественная церемония причисления Серафима к лику святых началась утром при невообразимом скоплении здоровых и больных, подлежащих исцелению и истинно верующих.
После литургии зазвонили колокола, гроб с мощами вынули из раки, поставили на носилки. Николай, его дяди и племянники снова взвалили раку на свои плечи, дважды обошли вокруг собора, вернулись, поставили гроб на место и приложились к мощам.
Дело было сделано; отныне купеческий сын Прохор Мошнин стал святым.
Лука Лукич, оставив Ивана под присмотром Андрияна, пробился в собор только благодаря могучим плечам. Он молился, плакал, изредка посматривал на царя. Никаких перемен с тех пор, как Лука Лукич видел Николая, он не обнаружил в нем: бороденка рыжая, глаза тусклые, ни умиления в них, ни радости — одна скука. Холодный царь, скучный, серый… Ничего от него не дождешься!
Лука Лукич скорбно вздохнул, вспомнил, как он верил в него. Противно ему стало.
Когда Николай и высокопоставленные лица приложились к мощам, доступ к ним открыли простонародью. Лука Лукич кое-как выбрался из собора и бегом ринулся к берегу Саровки за больным Иваном, чтобы поспеть стать в хвост жаждущих чуда.
Каких только страданий не было в этом безумном скоплении народа! Кто полз к собору на четвереньках, кто на животе, кого везли на тележках, несли на носилках, в рогожах… Только к вечеру с помощью Андрияна Лука Лукич ввел Ивана в собор.
Перед ракой с гробом Серафима Иван попросил отца опустить его на колени. Стали на колени Лука Лукич и старый унтер. Они молились долго, монахи торопили их, — Лука Лукич задерживал очередь. Однако монахи ничего не могли сделать с упрямым стариком. Всю свою душу, всю веру и надежды вложил Лука Лукич в молитву, обращенную к Серафиму. «Продли жизнь сыну моему, угодник божий! Исцели его, отче Серафиме! Семейство мое от напасти и нищеты спаси, о господи, я же перед тобой за него ответчик!»
Иван молился молча. Андриян кряхтел. Наконец монахи, грубо толкая Луку Лукича, подняли его с коленей. Иван, к удивлению старика, встал сам, поднялся к раке, прикоснулся бескровными губами к стеклышку, через которое виднелось что-то коричневое.
Монах шепнул Луке Лукичу:
— В реестре?
Лука Лукич поднял на него непонимающий взгляд.
— Монах зарычал:
— Проходи, проходи!..
На обратном пути из собора Ивану стало дурно. К берегу его уже не вели, а тащили с помощью богомольцев.
Лука Лукич уехал из Сарова со смутной душой.
11
В тот день ближе к вечеру Таня пришла в келью отца и застала там Паисия. На деревянном ложе валялся холщовый подрясник Викентия. На полу Таня приметила клочья волос.
Паисий читал Библию. Викентия в келье не было.
— Здравствуйте, отец Паисий, — сказала она.
Монах поднял от книги голову, снял очки в медной оправе.
— Здравствуйте, — приветливо проговорил он. — Здравствуйте, голубушка Татьяна Викентьевна… Угодил я вам келейкой?
— Да, спасибо. А где отец?
— Отец Викентий уехал, — снова вздевая на нос очки, ответил Паисий. — Уехал, голубушка.
— Куда уехал? — Недоумение Тани росло с каждой минутой.
— Не могу знать, милая, — затараторил Паисий, исподлобья поглядывая на Таню. — Слух прошел, будто его вызывала какая-то важная особа, утром было дело. А после трапезы переоделся, позвал меня, попросил дождаться вас, сказал, что уезжает, а куда — того сообщить не соизволил… Пакет вам оставил.
Таня разорвала конверт. В нем лежали деньги, завернутые в газетную бумагу с надписью: «Тысяча рублей на больницу» и письмо: «Родимая дочка, неисповедимы пути господни. Благословляю тебя на святой труд и прилагаю свою лепту. Прими эти деньги — их я копил много лет: страждущие и немощные давали, им и возвращаю. Отец Василий дом освободит, ему о том дано знать. Не ищи меня, нет более Викентия Глебова, но отец твой всегда будет хранить в сердце своем твой светлый образ. Буду молиться о ниспослании тебе чада. Благословляю его и тебя. Приеду в Дворики во благовремении, сейчас же удалюсь в далекое путешествие, дабы подготовиться к великому делу жизни моей».
Таня, оглушенная письмом, постояла в тяжелом раздумье, потом сказала:
— До свидания, отец Паисий! — и тихо вышла.
Отец Паисий, оставшись один, долго беззвучно смеялся. Живот его колыхался от смеха, лицо взмокло. Он знал, что Викентий еще в монастыре, но об этом ему строго-настрого наказано никому не болтать, а дочери — тем более.
В тот час Викентий сидел в келье настоятеля монастыря. На нем шуршала новая шелковая ряса, привезенная на всякий случай из Двориков, волосы он подстриг, бородку подровнял, опрыснулся одеколоном. Он был в прекраснейшем настроении, настоятель намекнул Викентию, что некая высокая особа желает с ним поговорить, а о часе разговора будет сообщено позже.
Поздно вечером его позвали в покои митрополита Антония. О чем они разговаривали, митрополит никогда и никому не рассказывал.
12
Царя, его мать и жену провожали тамбовские дворяне во главе с фон дер Лауницем.
На границе губернии в лесу была построена «избушка на курьих ножках». Здесь были выпиты последние чарки, а государь обогатил мировые сокровищницы ораторского искусства еще одной речью:
— Господа, я благодарю вас! За ваше здоровье, господа!
Под эти восемь слов Николай успел выпить пять рюмок коньяку, потянулся за шестой, но Аликс остановила его.
В тот день была она необыкновенно красива, мила и любезна, а встречаясь глазами с Орловым, тихо опускала взор долу.
Государь, не замечая этой игры, жал руки дворянам, исправникам и земским начальникам. Царского рукопожатия удостоились Лужковский и Улусов. Фон дер Лауница Николай обнял и трижды поцеловал, как это и заведено среди истинно русских людей. Губернатору был вручен поистине царский подарок — белый арабский жеребец удивительной красоты.
Затем под возгласы «ура» и нестройный хор дворянских голосов, певших «Боже, царя храни», царь отбыл восвояси, а дворяне кутили в избушке и обмывали арабского скакуна до тех пор, пока не истребили все запасы спиртного.
Когда фон дер Лауниц возвращался в монастырь, в густом и мрачном бору раздались одновременно три выстрела: стреляли в него. Одетый в белоснежный китель, верхом на белом коне, фон дер Лауниц представлял собой отличную мишень, далеко видимую в ночной тьме.
Но стрелки, видно, были неважные, — губернатор отделался испугом, а лошадь, получившая сразу три пули, рухнула и тут же испустила дух.
13
На рассвете Алексей Петрович забрел в небольшой дубовый лесок, росший по скатам глубокой лощины. Трава еще не высохла от ночного дождя, в лесу было тихо. Где-то в кустах ольхи щебетала пташка, нежный ветерок порой будил листья, они вздрагивали спросонья, с них капало. В далекой деревушке отчаянно прогорланил петух, и тотчас завопили все петухи, потом мгновенно смолкли.