Она потушила лампу, оставила гореть ночник у постели и вышла.

В передней их ждали Фетинья и еще два человека в плащах — адъютанты Орлова.

Пешком, стараясь держаться в тени деревьев, хотя ночь и без того была кромешно-темной, они пошли через лесок к берегу Саровки и сели в экипаж. Через полчаса Аликс и сопровождающие ее подъезжали к источнику Серафима.

Монахи, предупрежденные Орловым о прибытии неизвестных важных лиц, исчезли, как только экипажи остановились около часовни.

Фетинья провела царицу к источнику. Там Аликс погрузилась в воду. Орлов и адъютанты охраняли вход.

Над речкой стлался густой предрассветный туман, когда они вернулись в монастырь, оставив экипаж на опушке леса.

Адъютанты сопровождали Аликс, держась в стороне. Не дойдя до царских покоев, Орлов шепнул им что-то, и они скрылись.

Часовые отдали честь государыне, приклады винтовок звякнули.

— Тс-с!.. — прошептала Аликс.

Часовые застыли. Тихо открылась дверь, скрипнули ступеньки.

Фетинья толкнула Орлова плечом и едва слышно проговорила:

— Иди, миленок, иди! Водичка водичкой, а это дело повернее будет.

…Безмолвные и неподвижные часовые охраняли покой счастливого императорского семейства.

Торжественная церемония причисления Серафима к лику святых началась утром при невообразимом скоплении здоровых и больных, подлежащих исцелению и истинно верующих.

После литургии зазвонили колокола, гроб с мощами вынули из раки, поставили на носилки. Николай, его дяди и племянники снова взвалили раку на свои плечи, дважды обошли вокруг собора, вернулись, поставили гроб на место и приложились к мощам.

Дело было сделано; отныне купеческий сын Прохор Мошнин стал святым.

Лука Лукич, оставив Ивана под присмотром Андрияна, пробился в собор только благодаря могучим плечам. Он молился, плакал, изредка посматривал на царя. Никаких перемен с тех пор, как Лука Лукич видел Николая, он не обнаружил в нем: бороденка рыжая, глаза тусклые, ни умиления в них, ни радости — одна скука. Холодный царь, скучный, серый… Ничего от него не дождешься!

Лука Лукич скорбно вздохнул, вспомнил, как он верил в него. Противно ему стало.

Когда Николай и высокопоставленные лица приложились к мощам, доступ к ним открыли простонародью. Лука Лукич кое-как выбрался из собора и бегом ринулся к берегу Саровки за больным Иваном, чтобы поспеть стать в хвост жаждущих чуда.

Каких только страданий не было в этом безумном скоплении народа! Кто полз к собору на четвереньках, кто на животе, кого везли на тележках, несли на носилках, в рогожах… Только к вечеру с помощью Андрияна Лука Лукич ввел Ивана в собор.

Перед ракой с гробом Серафима Иван попросил отца опустить его на колени. Стали на колени Лука Лукич и старый унтер. Они молились долго, монахи торопили их, — Лука Лукич задерживал очередь. Однако монахи ничего не могли сделать с упрямым стариком. Всю свою душу, всю веру и надежды вложил Лука Лукич в молитву, обращенную к Серафиму. «Продли жизнь сыну моему, угодник божий! Исцели его, отче Серафиме! Семейство мое от напасти и нищеты спаси, о господи, я же перед тобой за него ответчик!»

Иван молился молча. Андриян кряхтел. Наконец монахи, грубо толкая Луку Лукича, подняли его с коленей. Иван, к удивлению старика, встал сам, поднялся к раке, прикоснулся бескровными губами к стеклышку, через которое виднелось что-то коричневое.

Монах шепнул Луке Лукичу:

— В реестре?

Лука Лукич поднял на него непонимающий взгляд.

— Монах зарычал:

— Проходи, проходи!..

На обратном пути из собора Ивану стало дурно. К берегу его уже не вели, а тащили с помощью богомольцев.

Лука Лукич уехал из Сарова со смутной душой.

В тот день ближе к вечеру Таня пришла в келью отца и застала там Паисия. На деревянном ложе валялся холщовый подрясник Викентия. На полу Таня приметила клочья волос.

Паисий читал Библию. Викентия в келье не было.

— Здравствуйте, отец Паисий, — сказала она.

Монах поднял от книги голову, снял очки в медной оправе.

— Здравствуйте, — приветливо проговорил он. — Здравствуйте, голубушка Татьяна Викентьевна… Угодил я вам келейкой?

— Да, спасибо. А где отец?

— Отец Викентий уехал, — снова вздевая на нос очки, ответил Паисий. — Уехал, голубушка.

— Куда уехал? — Недоумение Тани росло с каждой минутой.

— Не могу знать, милая, — затараторил Паисий, исподлобья поглядывая на Таню. — Слух прошел, будто его вызывала какая-то важная особа, утром было дело. А после трапезы переоделся, позвал меня, попросил дождаться вас, сказал, что уезжает, а куда — того сообщить не соизволил… Пакет вам оставил.

Таня разорвала конверт. В нем лежали деньги, завернутые в газетную бумагу с надписью: «Тысяча рублей на больницу» и письмо: «Родимая дочка, неисповедимы пути господни. Благословляю тебя на святой труд и прилагаю свою лепту. Прими эти деньги — их я копил много лет: страждущие и немощные давали, им и возвращаю. Отец Василий дом освободит, ему о том дано знать. Не ищи меня, нет более Викентия Глебова, но отец твой всегда будет хранить в сердце своем твой светлый образ. Буду молиться о ниспослании тебе чада. Благословляю его и тебя. Приеду в Дворики во благовремении, сейчас же удалюсь в далекое путешествие, дабы подготовиться к великому делу жизни моей».

Таня, оглушенная письмом, постояла в тяжелом раздумье, потом сказала:

— До свидания, отец Паисий! — и тихо вышла.

Отец Паисий, оставшись один, долго беззвучно смеялся. Живот его колыхался от смеха, лицо взмокло. Он знал, что Викентий еще в монастыре, но об этом ему строго-настрого наказано никому не болтать, а дочери — тем более.

В тот час Викентий сидел в келье настоятеля монастыря. На нем шуршала новая шелковая ряса, привезенная на всякий случай из Двориков, волосы он подстриг, бородку подровнял, опрыснулся одеколоном. Он был в прекраснейшем настроении, настоятель намекнул Викентию, что некая высокая особа желает с ним поговорить, а о часе разговора будет сообщено позже.

Поздно вечером его позвали в покои митрополита Антония. О чем они разговаривали, митрополит никогда и никому не рассказывал.

Царя, его мать и жену провожали тамбовские дворяне во главе с фон дер Лауницем.

На границе губернии в лесу была построена «избушка на курьих ножках». Здесь были выпиты последние чарки, а государь обогатил мировые сокровищницы ораторского искусства еще одной речью:

— Господа, я благодарю вас! За ваше здоровье, господа!

Под эти восемь слов Николай успел выпить пять рюмок коньяку, потянулся за шестой, но Аликс остановила его.

В тот день была она необыкновенно красива, мила и любезна, а встречаясь глазами с Орловым, тихо опускала взор долу.

Государь, не замечая этой игры, жал руки дворянам, исправникам и земским начальникам. Царского рукопожатия удостоились Лужковский и Улусов. Фон дер Лауница Николай обнял и трижды поцеловал, как это и заведено среди истинно русских людей. Губернатору был вручен поистине царский подарок — белый арабский жеребец удивительной красоты.

Затем под возгласы «ура» и нестройный хор дворянских голосов, певших «Боже, царя храни», царь отбыл восвояси, а дворяне кутили в избушке и обмывали арабского скакуна до тех пор, пока не истребили все запасы спиртного.

Когда фон дер Лауниц возвращался в монастырь, в густом и мрачном бору раздались одновременно три выстрела: стреляли в него. Одетый в белоснежный китель, верхом на белом коне, фон дер Лауниц представлял собой отличную мишень, далеко видимую в ночной тьме.

Но стрелки, видно, были неважные, — губернатор отделался испугом, а лошадь, получившая сразу три пули, рухнула и тут же испустила дух.

На рассвете Алексей Петрович забрел в небольшой дубовый лесок, росший по скатам глубокой лощины. Трава еще не высохла от ночного дождя, в лесу было тихо. Где-то в кустах ольхи щебетала пташка, нежный ветерок порой будил листья, они вздрагивали спросонья, с них капало. В далекой деревушке отчаянно прогорланил петух, и тотчас завопили все петухи, потом мгновенно смолкли.