— Может быть, через год, что не суть важно, — поправился Столыпин. — Повторяю, государь, с этим ураганом мы справимся, если не допустить распространения его на армию. Вашей священной обязанностью, главнейшей заботой должно быть — не допустить измены мужиков, одетых в шинели.

Николай нахохлился. Лицо его, и без того серое, приняло землистый оттенок. «Боже мой, почему же никто из этих негодяев не предупреждает меня о смертельной опасности? Спасать от революции армию! Стало быть, все прочие слои спасти уже невозможно?»

— Государь, — продолжал Столыпин, словно читая мысли царя, — силы революционеров еще не настолько могучи, чтобы сплотить воедино все классы и сословия нашего общества, бунтующих раз от разу мужиков и вечно бунтующих рабочих. У них нет еще популярных и закаленных в огне восстаний вожаков и еще нет такой партии, которая бы могла стать сразу и во главе интеллигенции, и во главе мужиков и рабочих. Партии только формируются. Сила стихий захлестнет их, они не смогут пойти впереди всеобщего восстания. А оно неминуемо, как я уже имел честь доложить вам. Дело только в сроке, только в часе. В том грозном часе, который готовит нам история.

Глаза Столыпина горели холодным пламенем. Лицо его было мертвенно бледным. На лбу выступили капельки пота. Сейчас он не лицемерил — он играл ва-банк.

— В настоящее время, — продолжал он, преодолевая тошноту и слабость, потому что знал, как опасно говорить правду сильным мира сего, — охрана и соприкосновенные с нею органы заняты исключительно борьбой с террористической партией социалистов-революционеров. Кроме того, охрана силится подавить возмущение в буржуазно-либеральных кругах. Что касается последних, то смею напомнить вам, государь, слова одного француза, сказавшего, что как только либерал становится министром, он перестает быть либералом.

Николай коротко и невесело посмеялся.

— Но террор не так уж страшен государству, ваше величество, где аппарат охраны и подавления достаточно крепок. Когда придет время и подходящие обстоятельства, мы раздавим революционный террор террором массовым. Это сильное средство, но единственно возможное. Господин министр внутренних дел фон Плеве прав в одном: русский человек смиряется лишь при виде виселицы. Кроме того, — Столыпин жестко усмехнулся, — есть еще много способов борьбы с этой разношерстной по идеям террористической организацией.

— Я слушаю, слушаю вас, — подбодрил его Николай.

Столыпин пропустил мимо ушей царское поощрение, ибо сегодня царь кричит «браво», а завтра дает пинка.

— Но несравненно сложнее, государь, борьба с теми, кто отрицает террор. Люди, отрицающие индивидуальный террор, объединены в Российской социал-демократической партии. Все последние события на Кавказе, на юге и во многих иных местах — дело этой партии, государь. Метод ее — возбуждение громадных масс, главным образом рабочих. Но кто таковы наши рабочие, как не вчерашние мужики? Циркулируя в массе крестьянства, рабочие несут в села идеи социал-демократов, идеи во сто крат страшнейшие, нежели убийства, чинимые террористами. Государь, нет такого более или менее крупного города, где бы не существовал комитет этой партии, тайная типография, кружки и агенты-конспираторы. Но и эта партия пока еще только в зародыше. Представьте, что будет, когда она распространится по России, подобно лаве, извергнутой вулканом?

Николая передернуло: «Этот губернатор знает больше меня. Кругом только лесть и обман. А между тем вокруг творится черт знает что!.. Мне не раз говорили о социал-демократах, но как-то по-рыбьи, вяло и невразумительно. Надо принять меры. Самые строжайшие!»

Помолчав и подумав, Николай заметил уклончиво:

— Все это может быть и так, но к чему вы, собственно, ведете, я не уяснил. Нас не страшат эти партии.

«Врешь! — подумал Столыпин. — Фанфаронишь, только и всего!»

Он принял вид человека, погруженного в глубокое обдумывание предстоящей речи. Николай терпеливо ждал.

— Ваше величество, — начал Столыпин с деланным душевным порывом, я веду вот к чему. Необходимо хотя бы в крестьянстве, в том самом крестьянстве, что кричит сегодня вам «ура», а завтра будет кричать «долой!», создать барьер, защитный вал, которому не был бы страшен любой последующий революционный натиск. Революционную идею на какое-то время можно ослабить, подавить, но уничтожить невозможно. Нет, — по-актерски горячо воскликнул он, — этого никто, никакая сила в мире сделать уже не в состоянии!

— Вы мыслите слишком однобоко, — резко осадил его Николай. — Вы преувеличиваете. Какая цель преследуется вами? — И высокомерно осмотрел Столыпина с ног до головы.

— Нет, государь, — Столыпин едва сохранял самообладание. Он уже чувствовал всю силу царского пинка. — Богом клянусь, в моих словах нет ничего, кроме истинной правды, желания предостеречь вас и помочь вам сохранить самодержавие и трон. Если придет такой час, поверьте, я приму на себя удар, нацеленный на вас. — Он встал и склонил перед царем голову: «Пинай, мол, если найдешь мужество дать пинок после такого драматического финала!»

Впрочем, слова его, произнесенные на этот раз без всякой напыщенности, убедили Николая в искренности Столыпина.

— Спасибо, — сказал он с чувством. — Я верю вам.

Николай подал Столыпину руку. Тот почтительно, без тени раболепства прикоснулся к ней.

— Может быть, вы хотите подкрепиться? — заметив его волнение, ласково спросил Николай. — Не хотите ли коньяку?

— Спасибо, ваше величество, не хочу. Если позволите, я продолжу свою мысль. — Внутри у Столыпина все ходуном ходило от счастья: час его пробил! Еще рано подниматься на головокружительную высоту, о которой мечталось, но она придвинулась к нему.

— Да, да, — заторопился Николай, — но, с вашего разрешения, я… — Он достал из шкафчика коньяк и рюмки. — Нервы, — сказал он, — нервы и крайняя усталость.

— Понимаю, государь! — Совершенно серьезно отозвался Столыпин, знавший, что Николай всегда оправдывает свои возлияния расшатанными нервами.

— А вы говорите, Петр Аркадьевич, говорите! — выпив одну рюмку и наливая вторую, поощрял Николай собеседника. — Я не буду вам мешать… Прошу!

— Государь, может быть, я буду излагать вещи, известные вам, но все же я коснусь их. Крестьянство в нынешнем его виде далеко не однородное, как это может показаться при поверхностном взгляде. Крестьянский мир, то есть община, теперь раздираема внутренними противоречиями и жестокой борьбой. Слой зажиточный обороняется от слоя совершенно бедного, а среднезажиточный становится то на одну, то на другую сторону. Кроме того, государь, община при нынешних социальных веяниях сама по себе есть широкое поле для деятельности революционеров всех толков. На сходках теперь говорят не только благонамеренные, и не они уже решают дела. Смутьяны, пользуясь скученностью населения и опираясь на недовольство мужиков, берут верх — вот что ужасно.

— Каковы эти недовольства? — со значительной миной спросил Николай; больше он не нашелся, что спросить, а сидеть и бессловесно слушать лекцию почитал для себя унизительным.

— Зажиточные крестьяне, государь, недовольны тем, что община мешает развитию их производительных сил. Она связывает инициативу и не дает разворота их хозяйственным талантам. Полузажиточные, естественно, стремятся быть зажиточными, но и на их дороге стоит община. Беднота — та недовольна и зажиточными и полузажиточными, но и она полагает, что все горе от той же общины. Община поддерживается в своей допотопной невинности государством. Теперь каждый мужик знает, что во главе государства стоят помещики, фабриканты и вы, ваше величество, первый дворянин империи. Таким образом даже по одному этому обстоятельству недовольство всех слоев крестьянства обращается на правительство и на вас, государь. Тут получается гордиев узел, который не может быть развязан, потому что затянут слишком давно и намертво. Есть только одно средство: разрубить узел взмахом топора. — Он передохнул. — Разрушить общину, государь!