Жаром сорвало часть крыши склада, сбросило вниз. Пламя, устремившись ввысь, гулко заревело. Вода из насоса уже не добрасывалась до огня. Она испарялась на лету.

Бочка, что застряла в двери, сплошь теперь объятая огнем, вдруг затряслась, запрыгала, потом с невиданной силой приподнялась, грохнулась вниз и с оглушительным взрывом лопнула. Сплошное огненное море залило вокруг все. За первым взрывом еще оглушительней раздался второй. Им разбило заднюю стену. Не головешки — целые бревна, высвистнув, высоко взметнулись вверх, и огненные осколки осыпали соседние избы, дворы, амбары. Сарай, из которого вытащили машины, вспыхнул, как сухая солома. Загорелось несколько изб, где на крышах сидели люди с ведрами и беспомощно метались. Андриашку с насосом утащили туда. Насос хрипел — не было воды. Соседние колодцы вычерпаны до грязи.

На другой стороне от пожара избы стояли еще целые, но с выставленными рамами, с раскрытыми крышами. Стропила торчали на них, словно ребра обглоданных трупов лошадей. Сквозь выбивавшееся пламя, с самой стены виднелись остальные две бочки с керосином. Рядом с ними, все более накаляя их, горели дегтярные.

— Отойдите! — крикнул кто-то. — Опять взрывы будут. Бочки в углу горят.

— Землю бросайте на них.

— Тащите земли с огорода.

Но и земля не помогала.

Тогда-то, разъяренный и огромный, освещенный свирепым пламенем, с тяжелым багром в руках ворвался Сотин. Воротя лицо от жары, он легко забросил багор, захватил рогом за ребро обруча, рванул к себе — и бочка, разбрызгивая огненные струи, перескочила через порог. На нее сразу насыпали земли. Клохча и сердито урча, она медленно затихала. На вторую бочку забросил Сотин багор, но она застряла за упавшей матицей и не поддавалась. Удерживаемый Дарьей, на помощь Сотину подбежал Алексей. За Алексеем, с тлевшим пиджаком и опаленной бородой, подвернулся Лобачев. Втроем, — а Лобачев впереди, — со всей силой, которая может быть только на пожарах, дернули багор — и бочка, готовая вот-вот взорваться, перекатилась через бревно, обдала испуганных людей жаром, шлепнулась в лужу, зашипела и подняла облако пара.

— Горишь, Семен Максимыч! — крикнул Алексей.

— Черт с ней, что горю! — торопливо сбрасывая тлеющий во многих местах пиджак, прохрипел Лобачев. — Ведь дело-то какое, Лексей Матвеич, а? Слышь-ка…

Но Алексей убежал к полыхавшим избам и не слышал, что кричал ему Лобачев.

По дороге от Левина Дола, прямо на пожарище мчались подводы с бочками, баграми и двумя насосами.

— Сиротински пожарники прие-ехали-и!

Да, приехала комсомольская дружина за двенадцать верст. У них сильные насосы, исправные бочки, крепкие багры.

— Си-иро-тински — и приехали-и, — вздохнула толпа.

А набат все бил и бил. Пламя все бушевало, и улица освещена была ярче, чем в летний день.

И в самый разгар, когда как из пулемета затрещала вода из выбросных рукавов сиротинских насосов, ошарашенную толпу пронзил страшный крик:

— Плотину взорвали-и!

Алексей вздрогнул. Это закричал его отец. Растолкав толпу, Алексей схватил отца за плечи и в первый раз за все время заорал на него:

— Укараулил, а?!

Качаясь, словно пьяный, отец указал себе под ноги.

— Вот… взрывальщи-ик!

В скрюченном виде — одна нога поджата, другая, искусственная, вытянута — лежал Хромой Степка. Алексей наклонился над ним, уставился в его изуродованное лицо и тяжело выдохнул:

— Эта сволочь?

— Он самый.

— Сдох?

— Мотри-ка, так. Всю башку цементом расхватило.

Кто-то принес ведро воды, оплеснули кровавое лицо, и Хромой, подергав здоровой ногой, глухо застонал. Снова Алексей наклонился, толкнул его, и Степка, дергаясь, выкрикнул:

— По-оро-ху не хва-атит. Шнур пога-ас…

— Ага, — обрадовалась толпа, — говорить начал.

— Ну-ка, спросите, кто поджег. Небось и это знает.

Но сколько ни кричали, ни спрашивали, Хромой ладил одно: «Пороху не хватит». Потом принялся бормотать что-то бессвязное.

— Громче кричите ему!

— Да он оглох.

— Ба-атюшки… — крикнула чья-то баба. — Глаза-то совсем вытекли.

Алексей непрестанно толкал Степку и надрывно в страшное лицо его кричал:

— Кто зажег склад?

— Ба-ра-ба, да-ра… куры… гы… О-о-ой!

В одной теперь рубашке, в обгорелых, клочьями сползавших штанах, с кургузой бородой на обожженном лице, гневно сверкая глазами, протискался к лежавшему Степке Семен Максимыч. С разбега толкнув его носком, он пронзительно, на всю улицу, завопил:

— Аа-а-а… Сво-ола-ачь!

От сильного толчка Степка взмахнул рукой, словно поймать хотел ударившего, и жалобно простонал:

— О-ой… ме… за…

Снова Лобачев изо всей силы дал пинка.

У Хромого внутри екнуло, хрипнуло, а кто-то закричал:

— Бу-удет бить-то! Бу-удет! Человек ведь… Может, очухается.

— В огонь его, стервеца, в огонь! — кричал Лобачев. — Зачем ему чухаться? Смерти предать! Глядите, на что посыкнулся… Мстит, дьявол… Грозился все… У-у-ух…

— Домой несите! — распорядился Алексей. — Промыть и перевязать голову… Мы дознаемся… Найдем… Несите…

Но домой живого донести не пришлось. В просторной избе на широкой лавке уложили холодный труп, а на него как упала, так и замерла жена — теперь вдова, — давно никуда не выходившая, отекшая и больная сердцем Дунюшка.

Берегом идет женщина.

Обогнув кусты ивняка, она сошла на плотину, приостановилась, посмотрела на мельницу и снова зашагала. Она не стала любоваться, как тиха вода при закате осеннего солнца, как на изумрудной глади ее играют золотистые отблески. Лишь мельком глянула вниз, под плотину, — оттуда, пенясь и буйствуя, к далеким селам и деревням извилисто мчится река.

В мельнице густой туман. Забита мельница телегами, мешками. На телегах терпеливо ждут очереди мужики, разговаривая с Алексеем. Кривой Сема суетлив и расторопен, всюду ему надо поспеть: гарнцы отвесить, и за ковшами следить, и муку, густо льющуюся из двух рукавов, пробовать на ощупь — не сжечь бы.

Женщина подходит к воротам. Лицо ее ярко, румяно, глаза смеются. Щурится, ищет кого-то, но сквозь мучную пыль ничего не видно.

— Председатель тут?

Никто не ответил. Ухватилась за косяк, перегнулась, сурово нахмурила брови:

— Оглохли, что ль?

Густобородый мужик нехотя отозвался:

— Мы нездешние. Председателя вашего в лицо не знаем.

Сема Кривой подмигнул Алексею, а тот глубже спрятался за спины мужиков. Дарья еще раз спросила и повернулась уходить.

— Тебе какого председателя — сельсовета или колхоза?

Вошла в мельницу, пунцовое лицо улыбалось. Стала против Алексея, покачала головой:

— Эх ты, дитятко-о! В жмурки со мной играть?

Алексей прикрылся газетой. Из-под газеты посмотрел на жену.

— В совет пойдем, — позвала его.

— Кто-нибудь приехал?

— Инструктор, а другой, видать, агроном. И что ты сюда забрался?

Алексей бережно свернул газету, спрыгнул с телеги.

— Мы газету читали тут, Даша, — ответил он. — Есть районы, где сплошь теперь колхозы.

— В Дочарах, говорят, тоже артель?

— Я недаром туда ездил.

Густобородый выступив из-за телеги, неожиданно раскричался:

— А вот я в колхоз не пойду!

— Ой ли! — горестно-насмешливо всплеснула Дарья руками.

— Зачем он мне, коль я справный хозяин! Что мне в нем толку?

Взглянув на Алексея, Дарья крикнула мужику:

— Да эдаких, как ты, никто в колхоз и не примет!

Мужик, будто обидевшись, постоял некоторое время в раздумье, затем круто выставил грудь и ударил по ней кулаком.

— Почему не примут? Чем я плох?

— Борода густа. Расстели-ка ее на чурбаке — я топором отхвачу.

— Нет, ты объясни, почему? — совсем близко подошел мужик к Дарье. — Ну-ка, растолкуй мне, темному!