— Такого дела сроду не было.

Больше всего волновались и не хотели платить середняки. Когда же узнали, что с зажиточных совсем никакого штрафа не берут, насторожились.

— Что-то не так!

Зажиточных в совет не вызывали, хотя некоторые уже припасли денег. К ним вышел Алексей и с крыльца объявил:

— Ваших лошадей сельсовет передает в колхоз. Кто хочет, пусть подает в суд.

Конюх, стоявший в толпе, побежал к конюшням и еще издали кричал конюхам:

— Карповой, Федотовой, Сергеевой, Лобачевой, — он насчитал четырнадцать лошадей, — дать воды!

Остальных лошадей, хозяева которых уплатили штраф, выпустили из конюшен. Конюхи злобно свистели и улюлюкали им вслед.

Вечером Бурдин сделал доклад о поездке, поговорили о сенокосе, о подводах за лесом, о силосных ямах и подыскании помещения для детских яслей.

Утром на следующий день отправили подводы в лес, комсомольцы пошли рыть силосные ямы. Днем бригадиры составили группы для сенокоса, разбили луга на участки.

А поздно вечером, в страшных муках, в темной мазанке умерла Аннушка, жена Митрохи Крепкозубкина. Никто не видел, как она умирала, никто не слышал ее стона. Поутру свекровь, забежав в мазанку за мукой, увидела, что Аннушка наполовину съехала с кровати лицом вниз, а руку, будто протянула к табуретке, на которой стояла кружка с водой.

Охнув, свекровь побежала в избу. Но ни Митрохи, ни старика дома не было. Крикнув ребятишкам: «Ваша мамка померла», — она побежала искать мужиков.

Они были у кузницы. Там шел спор о сенокосе. Кто-то подзадорил единоличников, чтобы они не уступали луга, отведенные колхозу. Взбудораженный Перфилка, отчаянный хвастун, потрясая кулаками, грозил:

— Только попробуйте, колхозники!

Тенью слонялся Митенька, то и дело приговаривая:

— Колхоз — сила. Придется быть без сена.

— Попробуйте! — орал Перфилка, и глаза его налились кровью. — Ни нам, ни вам.

Против Перфилки, упершись кривыми ногами, стоял Крепкозубкин. Он, видимо, спорил давно и больше всех. Голос у него заметно охрип. Уставившись на Перфилку, допрашивал:

— А что сделаешь, если закон?

— Не дадим! — визжал Перфилка.

— Как не дашь?

— Косами головы посшибаем.

— Закона такого нет, — говорил Крепкозубкин.

На этот раз в тон ему подтверждал и Митроха:

— Нет такого закона головы резать.

Спору не было бы и конца, но к кузнице прибежала старуха.

— Че-орт, — визгливо набросилась она на сына своего Митроху, — дья-а-авал! Где у тебя баба-то, а?

— В мазанке, — оторопело крикнул Митроха.

— На кладбище тащи!

Митроха молча — не улицами, а огородами — побежал домой. Следом, тоже молча, прихрамывая, тронулся отец его, Законник.

Схоронили Аннушку на второй день утром. Схоронили торопливо. Авдей сказал, что если труп в жаркое время держать в мазанке, разведешь заразу.

Случайно или нет, но Аннушку похоронили рядом с Абысом. И возле двух могил, тоже как бы случайно, встретились Авдей с Настей. У Насти было испуганное лицо. Когда стали засыпать могилу и заплакала свекровь, вместе с ней в голос заплакала и Настя. Незаметно толкнув ее, Авдей шепнул:

— Брось, дура!

Настя отошла от могилы. Следом за ней отошел и Авдей.

— Что ты? — спросила Настя.

— Дело тюрьмой пахнет.

Старик Крепкозубкин долго сидел в мазанке и все искал какую-то книгу. За этим занятием застал его Сорокин Петька.

— Дядя Василий, ты назначен на силосные ямы.

— Сейчас иду.

Помолчал, затем поманил Петьку. Лицо у Законника мрачное. Вынул из-за пазухи книжку и ткнул в страницу пальцем.

— Гляди, что тут сказано.

Петька прочел:

«Совершение с согласия матери изгнания плода лицами, не имеющими на это надлежащей медицинской подготовки, имевшее последствием ее смерть, — лишение свободы на срок до 5 лет».

— Что ж из этого? — спросил Петька.

— Как что? — удивился Законник. — Зачем тогда закон писать?

— Законы зря не пишутся, — понял его Петька.

На сенокосе в послеобеденное время Авдей отдыхал под большим кустом орешника. Неслышно и чему-то улыбаясь, к нему подошел Митенька. На нем — выцветшая сатиновая рубаха, на ногах опорки. Волосы прядями лежали на мокром лбу.

Опустившись на корточки, он произнес:

— Приехали.

Авдей посмотрел на Митеньку и не скоро спросил:

— Кто?

— Врачихи из Москвы. Шеф прислал.

— Сколько?

— Две пока.

Послышался звон косы — сигнал к работе. Единоличники, не желавшие отставать от колхозников в уборке сена, тоже приступали к работе по сигналу колхоза. Авдей и Митенька, переговариваясь, пошли копнить сено.

Врачам Бурдин отвел просторный дом церковного старосты. Не успели они еще расположиться, как уже к ним нагрянули бабы, а за ними несмело — мужики.

Роза Соломоновна, привыкшая работать в городе, где без предварительной записи никого не принимала, пришла в ужас от такого стихийного наплыва болящих. И боясь, что если откажет в приеме, то прослывет бюрократкой, решилась было принимать. Но фельдшерица довольно сурово объявила болящим, что, пока сельсовет не известит население об открытии медицинского пункта, никого принимать не будут. К удивлению Розы Соломоновны, больные не только не обиделись, даже не поворчали. Они спокойно унесли свои болезни. Лишь одна старуха никак не хотела уйти и все стояла у порога, подперши щеку сухой ладонью.

— Вы что? — наконец, громко обратилась к ней Роза Соломоновна, решив, что она глухая.

Старуха шустро оглянулась по сторонам, но, заметив, что никого, кроме нее, здесь нет, и недоумевая, кому же врач говорит «вы», оробела.

— Мы-то? Мы к тебе.

Роза Соломоновна, посмотрев на фельдшерицу, улыбнулась.

Старуха, заметив улыбку, осмелела:

— Зубы вот…

И, крепче поджав щеку, поморщилась:

— Болят, окаянны, штоб ни дна им, ни покрышки.

— Подойдите ко мне, покажите, — позвала ее Роза Соломоновна.

Старуха совсем не по-старчески подбежала и открыла беззубый рот. В деснах торчали четыре огрызка.

— Какие же болят? — спросила Роза Соломоновна.

— И сама, родная, не знаю. Ты уж гляди. Тебе виднее.

Роза Соломоновна взяла инструмент, похожий на чайную ложечку, и, постучав по одному корню, спросила:

— Этот?

— Га, — ответила старуха.

— А этот? — стукнула по другому.

— Га, — опять ответила старуха.

— Может быть, этот?

— Га, — подтвердила старуха.

Тогда Роза Соломоновна поочередно принялась стучать не только по еле видневшимся корням, но и по деснам. И каждый раз старуха неизменно произносила «га».

— Чем вы питаетесь? — спросила Роза Соломоновна.

— Чего? — не поняла старуха.

— Говорю, что кушаете?

— Што бог даст. Когда мякиш, когда корочку.

— Корочку нельзя, — сказала Роза Соломоновна. — У вас десны припухли.

— А я размочу корочку-то.

— Все равно нельзя. Вам надо мягкую пищу. Кашу, кисель. Сейчас дам полосканье. Утром полоскать и вечером после ужина.

— Дай, родимая, дай, — обрадовалась старуха.

Получив лекарство, низко поклонилась, отошла к двери, постояла, затем, поймав недоумевающий взгляд Розы Соломоновны, таинственно поманила ее к себе. Та, не зная в чем дело, подошла. Воровски оглядываясь на окно, старуха вынула из-за пазухи два яйца и, улыбаясь, начала совать их в руки Розы Соломоновны.

— На-ка, матушка, на-ка съешь.

— Что это? — испугалась Роза Соломоновна, отдергивая руку.

— Курочка снесла.

— Не надо, бабушка, не надо. Неси их домой.

Но старуха не уходила.

— А ты возьми — и и съе-ешь. Они ведь не болтуны. Они прямо из-под курицы вынуты, тепленьки. Сама их вынула, а сноха и не видала. Ох, уж и сноха у меня окаянна! Вот у кого сроду ничего не болело…

Старуха, видимо, хотела пуститься в бесконечные повествования о своем семейном быте, но бойкая фельдшерица прервала:

— Иди-ка ты, бабушка, домой. Некогда с тобой говорить.