Вот и заря занялась, и солнце сейчас бросит лучи, и пора бы уже на работу выйти, но бабы возятся у печек, готовят завтраки, обеды. И лезут Сотину в голову цифры. Они складываются из единиц, что дымят над крышами. Четыреста пятьдесят их, этих труб, две трети над колхозными избами. Каждое утро у печей стоят триста колхозниц, каждой потребно на утреннюю суету не меньше двух часов. И отнимает печь у колхоза шестьсот рабочих часов. Но завтрака ждут еще мужики, а их в среднем на семью трое. И число близится к полутора тысячам. Обедать все едут домой — и по два часа на каждого. Потом ужин… И так каждый день…
Подсчет этому загубленному времени подводил хмурый полевод, сидя на толстом пне ветлы.
Из мазанки вышел Вязалов. Посмотрел на село и сокрушенно покачал головой:
— На работу пора выходить, а бабы все печи топят.
— Топят, — подошел к нему Сотин. — Топят! Рабочее время они топят, а не печи. Ты гляди, что получается.
И, забыв, зачем пришел, принялся называть ему цифры, удивляясь им сам.
— Черт возьми! — воскликнул Вязалов, — почему же райсельпо не задумается над этим дымом? Почему не возьмется выполнять прямую свою обязанность: общественное питание? Сколько времени пропадает!
— И какого времени, — вздохнул Сотин. — По зорьке только бы и работать. Утренние часы — золотые!
Встреча друзей
Бурдину давно хотелось проведать своего друга Володю Трубина, приехавшего вместе с ним из Москвы. Трубин был председателем Надеждинского колхоза. Виделись они только в райкоме на совещании перед севом. С тех пор встретиться им больше не пришлось, хотя и были друг от друга в пятнадцати километрах. Горячая работа приковала обоих.
И вот пришлось свидеться еще раз. Вязалов, уезжая, оставил Бурдину записку, в которой предлагал райколхозсоюзу отпустить в «Левин Дол» трактор или паровичок с полусложной молотилкой. В райколхозсоюзе долго прикидывали, откуда им выкроить молотилку с трактором, и нашли, что ее можно перебросить из «Нового мира», где колхоз меньше «Левина Дола», а работают там тракторы от МТС. В МТС тоже дали согласие. И Бурдин, заручившись бумагой, помчался на жеребце «Самолете» в Надеждинку.
Вот и гумна колхоза «Новый мир». Их несколько, как и в Леонидовке. Объехал все тока и, наконец, нашел Трубина.
На радостях оба друга обнялись и расцеловались.
— Я тоже еще издали признал, — взяв Бурдина за плечи, проговорил Трубин. — Ну, что женка пишет?
— Приехала, брат. Весной еще приплыла. Сейчас работает в детских яслях. Твоя как?
— Моя тоже здесь. По культурной части заворачивает. Она тут большую работу проделала. Красные повозки во время полевых работ организовала.
— А у меня дочь растет, — сообщил Бурдин.
— Честное слово? А у меня пока нет… Все, знаешь, некогда. Э-э, да ты здорово похудел. Тоже недосыпаешь?
— Ясно.
— Плохо нам, председателям. Совсем не приходится спать: то до полуночи заседание, то беготня… Кстати, ты закусить хочешь? Пойдем ко мне.
Обедая, два друга, работавшие в Москве на одном предприятии, без умолку говорили, смеялись, вспоминали знакомых. Когда все было пересказано, Бурдин, улыбаясь, вынул бумажку от МТС и подал Трубину. Тот, тоже улыбаясь, принялся читать ее. Когда прочитал, Бурдин заметил, что улыбка у друга на лице поблекла, и никак не мог понять, что такое произошло с ним.
— Значит, выручаешь?
Трубин принялся выбивать пальцами дробь по столу И, помедлив, сквозь зубы проговорил:
— Надо с полеводом посоветоваться.
— С полеводом? — невольно вырвалось у Бурдина, и он часто-часто заморгал. — Володя, да ты что?!
— А что? — пытаясь улыбнуться, но уже сухим голосом отозвался друг.
— А ты разве не хозяин?
— Но его ведь тоже надо спросить. У него планы.
Опять побарабанил Трубин по столу и, слегка отвернувшись, совсем мертвым голосом произнес:
— Я, Сережа, не диктатор.
— При чем тут диктатор? — все более удивлялся Бурдин. — Я ведь тоже советуюсь, когда нужно, с правлением.
— Не про то я, Сережа, но ведь ты сам знаешь, в сельскохозяйственных работах мужики больше нас понимают.
— А ты разве тут политкомиссаром только, а не хозяйственником?
— Ты не так меня понял, Сережа. Одно дело я знаю больше, а другое пока меньше. И всыпаться впросак не хочу. А знаешь, что такое потерять авторитет среди колхозников? Это значит, что будешь не руководителем колхоза, а ходячим посмешищем или, как они говорят, Федорой-дурой. Говорю я тебе к тому, что крестьянство — дело сложное.
— Да что ты мне лекцию читаешь по крестьянскому вопросу?
— Я не читаю, — проговорил Трубин.
— Одного не надо забывать, что колхозник пока еще до какой-то степени собственник.
— Что же из того?
— А то, что он рассуждает обо всем со своей колокольни. Если раньше танцевал от своего хозяйства, то сейчас стоит за интерес своего колхоза.
— Свой интерес — не плохая вещь.
— Да не всякий. За этим интересом колхозник иногда не видит, а то и не желает видеть общегосударственных задач. В первую голову это может отразиться на хлебозаготовках. Кулаки на этом научились играть. Вот пример из нашего колхоза: у нас есть полевод, хороший работник, а уже с неделю ходит и руки опустил. В чем дело? Оказывается, один тип в нашем селе внушил ему, что в колхозных сусеках после хлебозаготовок останутся один мыши. И опустились руки у полевода. В твоем колхозе такой собственнической болезни нет?
Трубин, все еще барабаня по столу, молчал и, видимо, обдумывал, как лучше ответить. И ответил медленно, поучительно:
— Удивляюсь, как у вас остались кулаки. Мы всех раскулачили и выслали. Такой агитации вести некому. Что касается хлебозаготовок, то должен тебе сказать: неравномерно дает район задание. Нашему колхозу эти задания преувеличены. Мы подсчитали, и вышло, что если выполнить хлебозаготовки полностью, расплатиться с МТС да засыпать фонды, то в среднем едоку на год останется по четыре пуда ржи и не больше полпуда пшена. У нас подвела рожь. А район урожайности не учел.
— Но ведь ты хлебозаготовки выполняешь?
— Само собой. Только не форсирую.
— Что это значит — «не форсирую»?
— Хлопочем о снижении. Не могу же я в первый год колхоза оставить колхозников без хлеба. Сам знаешь, отвезти легко, а не хватит хлеба, кто даст?
Бурдин вздохнул:
— Ох, Володька, а тебе не подсунули кулацкую арифметику? Есть такая.
Холодок отчужденности все больше и больше чувствовался в их разговоре. Стало как-то совестно смотреть друг другу в глаза. Некоторое время молчали.
— Что же о машине скажешь? — наконец, спросил Бурдин.
Турбин пожал плечами.
— Что могу сказать? За твой колхоз — ты отвечаешь, за мой — я отвечаю. Пойдем, с полеводом поговорю.
— Пойдем, — поднялся Бурдин, не допив стакана молока.
Полевод был ниже среднего роста, тощенький, с жиденькой седоватой бородкой, очень шустрыми и умными глазами. Трубин познакомил их.
— Это — председатель колхоза из Леонидовки.
— Здравствуй, товарищ, — покровительственно произнес полевод. — Как величать вас?
— Просто Бурдин.
— Можно и так. Вы что же, товарищ Бурдин, поглядеть, как идет у нас работа? А как в сказке: «Конь бежит, земля трясется, Ванька козырем несется», — и полевод Максимыч лукаво подмигнул Трубину. — А вы как?
— С молотьбой заминка. У вас вон свои два трактора с полусложками да три из МТС, а у нас всего. — два: один свой — старый, другой из совхоза. Вы попали в тракторную зону, а мы нет. Нас МТС не обслуживает. А куда вам пять тракторов?
— Что-то не пойму, товарищ Бурдин, уклон вашего разговора.
За Бурдина пояснил Трубин:
— Бумага от МТС. Просят одну машину уступить. По-моему, надо им дать.
По тону Трубина Бурдин не мог понять — советовал ли он действительно дать трактор, или же научился своеобразно, по-мужицки, намекать, чтобы полевод воспротивился.
— Машину? — повторил полевод и так посмотрел на Бурдина, как смотрят взрослые на парнишку, который вполне серьезно просит посадить его верхом на необъезженную лошадь. — Машину, говоришь? Район, говоришь? Славно. Может, райколхозсоюз сам возьмется молотить наш хлеб?