— Оба вы с Хромым Степкой. Раньше в кооперативе воровали, а теперь двойную бухгалтерью завели. А какая двойная? Вот какая: денежки пополам. Где твоя книга на гарнцы?

— В капхлеб сдана!

— Хвост собачий туда сдан. Фальшивку сунул им. Настоящая книга где?

— Одна у меня книга.

— А за слегой на дранке что?

— Ври больше. Народ тут, свидетели.

— При них и говорю.

— Говори, язык твой долог! Наводи поклеп. За ложные слова, знаешь, што бывает?

— Што?

Тю-урьма-а! — выдохнул Лобачев.

Быстрым движением Афонька дернул ящик стола, вытащил оттуда книгу и со всей силой грохнул ею перед носом Лобачева.

— А за это што бывает?

Глянул Лобачев, испарина прошибла. Такая знакомая она, эта в синей папке книга. Сколько раз была в руках! Страхом и злобой перекосилось лицо Лобачева. Бледнея, он опустился на край стола. Заикаясь, тихо и удивленно спросил:

— К-как она к тебе попала?

— Признал? — торжествуя, спросил Афонька.

— Спрашиваю, как попала?

— Дело наше.

Лобачев помолчал, потом вздохнул и, отвернувшись к мужикам, тяжело прошептал:

— Мошенник!

Алексей подмигнул Афоньке, и тот, убирая книгу в стол, уже спокойнее опросил:

— Ну, Семен Максимыч, теперь сдаешь добровольно али дело в суд пустить? Не миновать твоему хозяйству торгов. Даю сроку день…

Прошумел Левин Дол весенними большими водами, растопило солнце промерзшую землю, — потянуло мужиков на поля. Приехали агроном с землеустроителем прирезать землю вновь вступившим. И опять, чмокая сапогами по вязкой грязи, ходили по полям. Советовал агроном использовать пар под зеленые корма — сеять вику с овсом, и советовал еще — подумать страшно! — бороновать озимь.

— Земля ваша клёклая. Коркой застынет. Мало будет корням пищи, воздуха.

Невиданное дело — бороновать озимь!

Нагнулся дядя Егор, дернул зеленый стебелек, вздохнул:

— Ученый человек агроном, а по живому телу зубьями корябать не хотим.

— Вы не всю. На пробу только.

— Нет, погодить надо, — заключил Сотин.

Поморщился Петька. Сколько раз говорил он об этом зимой на кружке, и соглашались мужики, а тут испугались.

— Робость взяла?

— Коль храбер, свою озимь коверкай.

Уговаривались с Ефимкой вдвоем ехать, — тот на отца ссылается:

— Изувечит меня за это. И так грызут, что в артель затащил. Уйду осенью в армию, того гляди выпишутся.

— Не выпустим, — успокоил Петька.

… В холодном утреннем воздухе отрывисто — два раза подряд и третий продолжительный — раздался свист. Через некоторое время послышался ответный.

Крадучись, подошел Ефимка к хлеву, открыл дверь, снял узду с гвоздя и начал обратывать лошадь. Переступая через порог тяжелыми копытами, лошадь фыркнула и тихо заржала. У Ефимки мурашки пробежали по спине. Он торопливо ударил мерина ногой под брюхо и, боясь оглянуться на сенную дверь, из которой вот-вот мог показаться отец, повел лошадь на зады. Там, за двором, под соломой лежали хомут, постромки, валек и борона. Все это он припас еще с вечера. Когда запряг, то оглянулся на свою избу, потом и на соседские, — не видит ли кто, — и повел неторопливо мерина межой на гумно.

На углу, против гумна Сорокиных, верхом на лошади уже виднелся Петька. Они помахали друг другу картузами и отправились: один — к Варюшину оврагу, другой — к Каменному, где были их озимые посевы.

Нещадно хлестал Ефимка мерина, и все казалось ему, что лошадь нарочно идет медленно, а до чуткого уха из села доносились петушиные крики, собачий лай, рев скотины. Лениво ложилось село за пригорок, постепенно скрылись низкие избы, амбары, затем потонул гореловский лес, мельницы, и самой последней, чуть помаячив, скрылась колокольня с покосившимися крестами. За Дубровками таял небосклон, и кто-то плугом отвалил кровавый пласт между землей и небом.

«Скорей бы доехать, пока отец не догадался», — подумал Ефимка.

Теперь, когда он выехал уже в поле, боязнь его прошла. Если догадается отец, что Ефимка уехал бороновать озимь, то не скоро найдет его. Ведь озимь в четырех местах. А пока ищет да чертыхается, Ефимка как раз тридцатку и заборонует. И домой, пожалуй, приехать успеет.

Вот и межа… Вот их тридцатка… От легкого ветерка, отдающего изморозью, чуть-чуть шелестят зеленые стебельки.

Ефимка спрыгнул с лошади, окинул взором всю полосу, потом нагнулся и ковырнул землю. Она была сырая. С корнями выдернул пучок озими. Крепко держалась она. От холода или от волнения Ефимку пронизала дрожь, он передернулся и вспомнил:

«А хлеба-то я себе и не взял!»

Тронул лошадь на загон, закинул борону. И будто не в озимь хрястнула она железными зубьями, а в его, Ефимкину, грудь.

— Э-эх!

Некоторое время, как бы недоумевая, мерин тяжело потоптался на месте, не решаясь двинуться по загону. Вопрошающе заморгал на молодого хозяина, тихонечко заржал было, но, услышав сердитый окрик, вздрогнул и пошел. К копытам сразу налипли тяжелые комья земли с мохнатыми усиками зеленой озими. Ефимка, изо всей силы дергая мерина за повод, тоже чувствовал, что ноги его становятся все тяжелее, и он их, то и дело отряхая, еле-еле волочил. Но это не так беспокоило его. Сердце надрывал вот этот резкий хруст и треск под бороной. Походило, будто сзади кто-то или ситец рвет, или скалкой рушит гречневую крупу для каши ребенку.

«Да ведь это корни озими трещат!» — с ужасом подумал он, и ему хотелось обернуться назад.

Но помнил наказ агронома: «Когда боронуешь озимь, назад не оглядывайся». Стараясь не слышать сзади страшного хруста, он во весь голос запел: «Славное море, священный Байкал» и шел, устремив глаза к Дубровкам, за которыми уже широко пылало зарево восходящего солнца.

Так проехал он вдоль полосы до межи и повернул поперек. Треск сзади него умолк, а слышался только шорох. Мерин вел себя подозрительно: то ровно пойдет, то с напрыгом, будто в снегу увяз.

Что такое?

Не утерпел и оглянулся. И в жар бросило. Под бороной тащилась целая куча озими, перемешанная с землей. Озимь так плотно набилась, что борона уже не доставала зубьями до земли. Он приподнял борону, сбросил ее в сторону, потом перевернул, очистил зубья, которые словно куделью обкрутились зелеными, розовыми нитями, и снова бросил борону. Не пересилив себя, все-таки оглянулся назад. Оглянулся — и застыл с открытым ртом. Что это такое там? Чья черная полоса? Да ведь это пар, двоенный пар, на котором ничего еще не посеяно! Только кое-где беспомощно, искалеченные и изуродованные, валялись корешки. Представилось Ефимке, не озимь он сейчас бороновал, а ни за что ни про что человека зарезал.

«Вот если отец увидит?.. Не бросить ли к черту это дело? Может, и агроном ошибается?»

Но другой голос подбадривал:

«Ефимка, не робей! Не трусь ты, Ефимка, крой до конца! Ужель ты Петьку подведешь?»

— Трогай, мерин! — как можно громче крикнул он.

И снова затрещало под бороной. Будто копна необмолоченной ржи горела. И такой шел от нее жар, что Ефимка сбросил пиджак. Потное тело пронизало холодком.

«Будь что будет!»

Стараясь думать о чем-нибудь другом, но только не оглядываться назад, не слышать этот пугающий его хруст, водил Ефимка мерина кружалом по полосе, на углах очищая борону от озими. Ему хотелось как можно скорее забороновать эту полосу и домой приехать к обеду. Борону он решил оставить на гумне, а лошадь тихонечко, чтобы не видел отец, проведет во двор. Сам от греха скроется к Петьке.

Солнце совсем высоко выплыло над Дубровками. Оттуда звонче теперь доносился стук топора и визг пил. С пригорья к Левину Долу тянулись подводы. Это подвозили оставшийся от зимней возки лес на мельницу. И захотелось Ефимке вот сейчас же Алексея повидать, — поговорить с ним.

«Если бы он знал, что я здесь, пришел бы».

Поглядел к Дубровкам, на все поля вокруг поглядел, — нет никого. Один он, да мерин, да Петька где-то. Еще жаворонок вон взвился над ним. То блеснет крыльями и затрепещет, то распластанно застынет в воздухе и звонко запоет свою весеннюю песнь. Другой раз Ефимка лег бы на межу вверх лицом и слушал этого жаворонка. А теперь?.. Теперь то и дело выбрасывал из-под бороны большие кучи озими. И уже совсем страшно становилось ему от этих куч. Он не знал, и никто ему — ни Петька, ни агроном — не сказал, что столько наборонуется озими.