— Не агитируй, — грустно попросил Алексей. — Ты не знаешь, что такое город. Нет, ты не был в городе и не знаешь. Я с тоски сдохну по городу…

«С тоски сдохнешь… — косясь на него, подумал Петька. — Как других ругать, это ты горазд».

Вспомнил об артели:

— Цифра пять пока пустая. Не говорил с председателем сельсовета?

Алексей поморщился.

— О Хромом надо на ячейке поговорить. Я не знаю, чем объяснить, но он, пока я вот здесь больше месяца живу, ни разу сам ко мне не подходил, а все я его ловлю. А поймаешь, станешь говорить, глаз не видишь. Бегают, как у вора. Ясно, когда глаза не на месте, совесть не чиста.

— Предлагал ему в артель?

— От артели не прочь, только свои условия ставит.

— Какие?

— Старательных предлагает принять.

— То есть?

— Когда я ему перечислил, кто записался и кого еще думаем уговорить, он заявил, что ничего из этого дела не получится. «Надо, говорит, из настоящих хозяев организовывать, а не с ветра. Старательных надо привлечь, у которых есть за что в хозяйстве ухватиться». И назвал мне таких, что волос дыбом поднялся. Чего стоит один Митенька…

— Ужель его предлагал?

— Не только его, и на Лобачева намекал.

— Это чертовня! Кулацкую артель хочет.

— Кулаками он их не называет, а нежно эдак: «старательные»! Одним словом, — в отчаянье махнул Алексей рукой, — в этих переговорах мне не везет. Ни брата, ни Хромого не уговорил.

— И не надо… Не надо! — закричал Петька. — Хо, «старательные»! У нас многие так говорят. Нет слово «кулак», а «настоящий» или «старательный».

Из-за высокой стены ржи показалась подвода. На телеге никого не было видно, хотя лошадь шла дорогой прямо, беспрестанно махала хвостом, взбрасывала головой. Скоро телега поравнялась с ними. На ней, уткнувшись лицом в траву, лежал и спал Афонька, батрак Лобачева.

— Тпру! — остановил Петька лошадь.

От толчка Афонька проснулся и, не открывая глаз, пробормотал:

— Но, но, чего стала!

— Тпру! — в самое ухо ему крикнул Петька. — Домой приехали, товарищ Всеработземлес!

Батрак, предполагая, что в самом деле приехали домой, приподнялся, испуганно осмотрелся.

— Эх, соня! — укорил его Петька. — Он тебе, хозяин, задаст, ежели узнает.

— Пошел ты с ним к жеребцу под хвост! — досадливо проговорил Афонька. — Курить ни у кого нет?

— Вот у Алексея проси.

Афонька посмотрел на Алексея, но попросить не посмел. Тогда Алексей сам достал пачку папирос, щелчком выбил одну и протянул. Бережно и неумело Афонька взял ее, закурил и расплылся в улыбке:

— Эх, какая пшенишная.

— Куда ездил? — спросил Петька.

— В город катал.

— Зачем?

— Какое-то заявленье, в узу. Хозяин вчера строчил.

— Ну?

— Не ну, а так точно. С Нефедом они мозговали, да Митенька еще. Весь вечер писали. Хозяин очки надел. Истинный бог, как обезьяна.

— Заявленье ты не читал? — допытывался Петька.

— Как я его прочитаю, раз оно за печатями? Два их, пакета. Один землемеру Грачеву, тому прямо на квартиру отнес, а другой — узу под расписку. И расписка вот на конверте.

— Дай-ка, — схватил Петька.

Но на белом конверте, кроме чьей-то крючковатой подписи, ничего не было. Вертя таинственный пакет и оглядывая его со всех сторон, Петька морщил лоб.

— Что же это такое было в нем?

Афонька жадно глотал дым, крутил головой.

— Так я думаю, на отруба мерекают. Об этом и речь у них всю ночь шла.

— На отруба? — вскинулся Петька, словно его пчела ужалила.

— Кодекс Митенька притащил, — спокойно и с усмешкой продолжал батрак. — О-ох, жу-улик мужик. Как есть аблакат. И вот вычитывает, вот разъясняет. О-ох, сухой!

— Ну, ну! — теребил Петька.

— А чего ну? Говорю тебе: заявление в узу послали, чтобы отрезали им прежние участки… Вот она, земля-то их бывшая, — указал батрак к Левину Долу. — Самая что ни на есть удобь.

Петька сжал кулаки, погрозился по направлению к селу, где, возвышаясь над всеми избами, блестела от солнца зеленая, недавно крашенная крыша Лобачева, и прокричал:

— Ах ты… з-зараза….. Погодь, мы тебе, толстозадому, зададим отруба!

Обращаясь к Алексею, пожаловался:

— Видал эту штуку?

— А я о чем вам говорил? — сощурил глаза Алексей.

Афонька разлегся на меже.

— Всю ночь заговор был. Двери затворили на крючок, окна занавесили. Хозяин про отруба крутит, Митенька — про аренду госфондовской земли, а Нефедушка — про товарищество. Это дело, говорит, у государства в почете. Хотел я до конца прослушать, на чем порешат, да турнули меня в шею. Во-о, дела-то пошли!

Вскочил с межи, одернул рубаху, подпоясанную чересседельником, и, прищурившись лукаво, добавил:

— А еще кто у них был на заговоре, ахнете, если узнаете.

— Наверно, поп? — предположил Петька.

— Поп, только совецкий.

— Ну, не тяни, говори.

— Степка Хромой, вон кто!

— Ври! — вскричал Петька.

— Глаза лопни-и. Они с Митенькой и над кодексом торчали.

Прыгнул Афонька на телегу, взял вожжи, ударил лошадь и прокричал:

— Ничего я вам не говорил, а вы меня не видали!

— Ладно! — махнул Петька ему вслед. — Испугался.

Купались в глубокой выбоине. Вода была холодная, но Петька словно не чувствовал этого. Он шумно плескался, нырял, брызгался, фыркал. Скоро вода в выбойке стала так же мутна, как и его мысли.

Алексей ко всему отнесся спокойно. После купанья, когда Петька, что-то бормоча, все еще никак не мог попасть ногой в штанину, Алексей уже сидел на бугорке.

— Ты, говорят, с Наташкой крутишь?

Петька совсем не ожидал такого вопроса.

— Кто наврал?

— Слухом земля полнится.

— Плюнь тому в глаза, кто говорил, — покраснел Петька.

— А кто бы, ты думал, передал мне?

Всех перебрал в уме, подумать не на кого. «Разве она?» — и решительно выпалил:

— Не верь ей.

Алексей вопросительно посмотрел:

— Кому?

— Дарье!

— А почему ты знаешь, что она сказала?

— Да потому, что она сама с тобой тоже…

— Тоже? — поймал Алексей. — Стало быть, правду говорила?

Петька спохватился, но уже было поздно.

— Чепуха! — стукнул он кулаком по земле. — Наташку я не люблю…

— Только часто поглядываешь?

— Она мне так просто… нравится.

— Ага, понятно. Расскажи-ка по душам.

И Петька рассказал все, как им с Ефимкой нравится Наташка, какой у нее характер, синие глаза, какой звонкий голос и какая она песельница. Все рассказал Петька: и как Ефимка уходил с ней вдвоем, а он один оставался, и как Лобачев Карпунька пристает к ней и ломает ей руки, и какая у Петьки бывает тоска.

От Левина Дола виднелись леонидовские гумна с редкими ометами прошлогодней соломы, не раз перемытой дождями, обдутой сквозным ветром и дочерна прожаренной солнцем. Кое-где, то скособочась, то накренившись, одиноко торчали пустующие сараи. Многие из них без крыш, иные ощерились голыми скелетами стропил.

Вправо стена гореловского леса, наполовину вырубленного, рядом в тополях синяя церковь. Кресты на ней пошатнулись, словно кто-то ударил по ним оглоблей, и вся она облезла, облупилась.

При въезде в улицу, где стоят бедняцкие избенки, — кладбище. Кроме могил да трех ветел, ничего не видно на этом последнем и неминучем убежище человека. Давным-давно порублены кресты на растопку самогонных аппаратов, растащены кладбищенские ворота.

Алексей с Петькой прошли на опушку леса, а там тропинкой направились на гумна второго общества.

Бабы мелькали в коноплях. Они брали посконь.

— Которой межой идти-то к нему?

— Вот по этой, — указал Петька на узкую тропку. — Видишь, во-он раскрытый угол избы. Его хоромина.

Еще с самого гумна уже слышалась чья-то звонкая ругань. Лишь подойдя к огороду, где кончались конопли и начинался картофель, увидели они двух баб. Одна стояла сзади двора кривого Семы, другая по соседству. Ругань была в самом разгаре. Возбужденные и потные, словно только что пришли с молотьбы, они, совершенно не слушая одна другую, так ожесточенно ругались, столько выбрасывали слов, что пожарник Андрияшка никогда столько не выбросит из пожарной кишки воды в пекло огня.