— До завтра, — гулко ответила полеводу первая, бывшего бедняцкого общества, бригада.

Несмотря на усталость, Петька не мог уснуть. Нынешний день они конной молотилкой перегнали молотилку на тракторе на две тонны. Это — радость. И вторая: вечером, проведав Наташку, он узнал, что рука у нее подживает. Мать Петькина тоже, видимо, изменила свое отношение к Наташке. Шутя, иногда заговаривала о ней и намекала, что, раз рука у нее повреждена, можно дать работу подходящую.

— Пусть будет няней в яслях.

Петька лежал в мазанке, а на улице шумели не знавшие устали и угомона девки с ребятами. Засыпая, услышал никогда не слышанную им частушку:

Снилась ему Наташка. То бегали они с ней по лесу, то купались в реке, то ходили по улице обнявшись, а Карпунька Лобачев стоял возле колодца и стучал по срубу палкой. Вот идут с поля, проводили Ефимку в Красную Армию. Навстречу свадебный поезд. Подъехал поезд, и дядя Яков кричит:

— Где же вы пропали, садитесь!

И помчались в село. Там усадили их за широкий стол в Устиновой избе. Гостей много, играет гармонь, пляшут бабы, девки. Даже Алексей с Бурдиным пляшут в обнимку.

Кто-то стучит в окно. Сначала тихо, затем громче.

— Это Карпунька, — испуганно шепчет Наташка.

— Что ему надо? — пугается Петька. — Ведь он женат на Варюхе.

— Иди открой.

— Зачем?

— Пойду к нему. А то палкой изобьет.

Стук громче, но только не в окно. И окна-то нет. И уже не Наташкин голос, а чей-то чужой:

— Открывай!

— Кто? — проснулся Петька.

— Я, я, — послышался знакомый теперь голос.

Петька отодвинул засов. Вошел дядя Яков.

— Спишь ты здорово.

— Да, крепко, — согласился Петька. — Наверное, проспал.

— Можно сказать и так. Ты знаешь, зачем я к тебе? Или вы так далеко спрятали погон от машины, или. его кто-то украл.

— Будет зря?! — принялся Петька одеваться.

— Егор все клади обыскал. У вас кто вечером убирал его?

Петька вспомнил, что вчера, уезжая с последней подводой ржи, он никому не сказал о погоне.

Не завтракавши, бегом направился на ток. Там уже запрягали лошадей в привода, но на маховом колесе погона не было. Все уставились на Петьку.

— Где погон? — спросил его дядя Егор.

— Черт его знает, — растерялся Петька.

— Ведь ты групповод.

Скорее почувствовал, чем увидел укоряющие взгляды молодежи.

— Кто убирал погон? — спросил Петька.

Молчали. Значит, никто погона не убирал. Пошли в другие бригады попросить — нет ли запасного, хотя бы веревочного, но и такого не нашлось. Да и что в веревочном толку? Растянется. Молотилке нужен ременный погон. И восьмиконная молотилка стояла. Молодежь перебросили на другую работу.

Вечером на правлении после долгих разговоров Бурдин вспомнил рассказ Устина про директора совхоза, который обещался, в случае чего, выручить. Сходили за Устином. Ему вместе с Петькой поручили завтра же отправиться в свиноводческий совхоз…

Пыльно и душно было ехать семнадцать километров. Но вот уже видны на склоне горы новые постройки совхоза. И куда ни глянь — хлебные поля. На овсяных загонах лежат розвязи, а подсолнух для силоса еще не срезан. Во всем чувствовалось, какая огромная нехватка рабочей силы у совхоза.

Директор узнал Устина, но не сразу согласился дать трактор. Они все были в работе. Лишь когда Устин сказал, что колхоз может прислать совхозу рабочую силу, директор задумался. Торговались долго. Директор просил дать ему людей побольше, но Устин этого не мог обещать. Потом написали договор.

Утром колхозники увидели, как к ним с поля на луг шел трактор и вез сложную молотилку. Два тракториста отгоняли облепивших трактор ребят.

— Уберите эту развалину, — крикнул один из них, указывая на восьмиконку.

— По большому куску бросаетесь, — заворчал Егор.

— Эта машина одному трактору пить давала, да и вашему дала бы, только погон украли.

На месте конной установили сложную молотилку. Уровняли трактор, надели погон на шкив, и началась молотьба. К вечеру по этому же пути, где шел трактор, отправились в совхоз двадцать человек.

Сзади телеги со снопами, в тени, шли Сотин и Митенька. Лошадью правил Митенькин сынишка. Он часто оборачивался назад и внимательно прислушивался к разговору отца с полеводом.

— И еще скажу, — изредка всматриваясь в хмурое лицо полевода, продолжал Митенька, — отвечать-то за это придется тебе. Афоньке, что ль? Какой с него спрос. Хозяйства своего не было, и ничего он в этом деле не смыслит. Бурдину? Нынче он тут, завтра — партия перебросит его верст за сто. Алексей? Этот в случае чего вывернуться сумеет. Скажет: «Я председатель сельсовета и колхозным хлебом не распоряжаюсь»… А вот ты коренной житель. И с мешками к тебе придут и скажут: «Дай».

— А где я им возьму? — тихо проговорил Сотин. Вдруг, обозлившись, вскинулся на Митеньку: — Тебе-то какая забота? Тебе-то что нужно? И что ты змеем точишь сердце?

Митенька отер потное лицо, улыбнулся:

— Что мне надо? По-крестьянски с тобой толкую, вот что. И против колхоза, как против идеи, ничего не имею. Только говорю: не просчитайтесь. Отвезти на элеватор недолго.

Поравнялись с гумнами колхоза. Сынишка что-то закричал отцу, а потом свернул на большую дорогу.

— Все-таки скажи, что же тебе надо? — глухим голосом спросил Сотин.

— А если, к примеру, у вас хлеба не хватит, к кому пойдете? К нам, единоличникам. Одно из двух: или всем вам по миру идти, или к нам в амбары лезть.

«Врешь, врешь! — хотелось крикнуть Сотину. — Гнида ты, гнида и есть». Но вслух проговорил:

— Не выгодно советской власти дураками нас оставлять.

— Не свои слова говоришь, Ефим Яковлич, — заметил Митенька, — Бурдин тебя накачал.

— Он мужик умный.

— Умный, да только не мужик.

— От Бурдина плохого мы не видели.

— А хорошего?

— В десять раз больше, чем от тебя. Говоришь — мыла нет? Черт с ним. В двадцатом году тоже его не было, а жили. Денег нет? На кой они пес? А без хлеба не останемся. Был бы хлеб да картошка.

— Хо-хо, — вздохнул Митенька, — если хлеб да картошка, зачем тогда колхоз? Испокон веков крестьянство сидит на хлебе да на картошке. Где же обещанная перемена к лучшей жизни социализма?

— А тут ты совсем глупый человек. Может, тебе притчу рассказать, как мужик деньги на избу копил…

— Знаю. Только там вся семья целиком голодала, а тут одни мужики. Небось рабочие…

— Тогда иди в рабочие, — перебил Сотин. — Что же околачиваешься в селе?

— И уйду, — решил вдруг Митенька. — Уберу с поля, развяжусь с хлебозаготовками, все распродам и трахну в Магнитогорск.

Сотину — путь гумнами, но, стыдясь, что идет с Митенькой, свернул было в переулок. Митенька тоже за ним. Ему где ни идти — все равно. Наперерез от амбара к избе торопливо бежала Устя с граблями на плече. Митенька широко расставил руки, словно поймать ее хотел.

— Куда?

Устя остановилась.

— Ах, толстомясая! Соревноваться, что ль, бежишь?

— Тебе какое дело?

Подошел к Усте, в упор уставился на нее, затем, поджав живот, расхохотался:

— Какая ты, черт… грязная!

Устя по-мужски выругала Митеньку и побежала за гумно.

Возле мазанки кузнеца Архипа играли ребятишки. У них — самодельный велосипед. На нем пытался ездить сын Архипа, но ничего не выходило. Велосипед слишком тяжел и неуклюж. Вдруг вся орава, устремив глаза к кладбищу, закричала:

— Взаправдышный лесипед едет!

Сотин и Митенька оглянулись: по дороге от Левина Дола, пыля, мчался велосипедист.

Скоро он поравнялся, и Митенька, сняв картуз, крикнул:

— Здравия желаем, товарищ Вязалов!..