Сколько ни вслушивались Петька с Алексеем в ругань, так и не могли понять, из-за чего сцепились бабы. Судя по тому, как они срамили друг друга, можно было подумать, что ругались из-за чего-то большого и серьезного.

Петька подошел к тетке Анне, тронул ее за плечо и спросил:

— Почему война открылась?

Но вместо ответа тетка Анна еще пуще набросилась на Левонтиху и, указывая ей на Петьку с Алексеем, пронзительно закричала:

— Ты гляди, ты у меня гляди, глазопялы твои бельмы, вон они свидетели, во-он! Они живо на всяком суде докажут, что ты как есть воровка.

— По-ого-одь, — уже вступился Петька. — Ну как это мы можем доказать, тетка Анна, когда совсем не знаем, из чего вы ругаетесь.

— И знать нечего, — не обращаясь к Петьке, а все крича Левонтихе, скороговоркой продолжала тетка Анна. — Знать нечего. Кого хошь опроси, двор под двор вся улица ее знает, все село знает, как она из-под чужих кур яйца таскает. На-ка ты, поди-ка ты! — развела руками и ощерилась тетка Анна, передразнивая соседку: — «Это наша молодка сне-есла». Черта вам безрогого снесет молодка, а не яйцо.

— Тьфу, чтоб вас! — разочарованно плюнул Петька и повел за собой Алексея в избу к дяде Семе.

Следом же за ними пошла и тетка Анна, тяжело дыша и все оглядываясь назад.

— Ну из чего вы? — остановил ее Петька.

Тетка Анна, изменив голос, спокойно рассказала:

— Каждый день у нас грех. Курица наша, голошейка, дьявол ее потопчи за это, все время несется у них. Уж я ее и за ногу к гнезду привязывала и решетом накрывала, нет, не сидит в своем гнезде, что ты хошь. К ним все рвется. Вишь, у них гнездо слаще. А снесет у них, — караулю ведь я, — говорю: «Мое яйцо», а она: «Раз в нашем гнезде — мое». — «Как, говорю, ваше? Разь я от своих кур не знаю какие яйца? От голошейки как раз продолговатенькое, с крапинками». Ну, чего с дурой делать, в пору на суд подавать. А все жадность ихняя, все богаче всех хочется быть. Это на чужих яйцах-то? Пого-одь, господь дознается, накажет за это.

Кривой Сема стучал в сенях, мастерил грабельцы к жнитву. Приход неожиданных гостей смутил его, а когда Алексей, здороваясь, протянул ему руку, он предупредительно вытер свою о штанину.

— Готовишь? — опросил Алексей.

— Надо, — повертев в руках грабельцы и отложив их, ответил Сема.

— А мы к тебе неспроста, — вскинув глазами на раскрытый угол сеней, проговорил Петька. — Мы к тебе по делу пришли.

Не зная, какое у них может быть «дело» до него, кривой Сема оробел. Оглянувшись, словно ища что-то, боязливо опросил:

— По какому?

— Тебе нынешнюю ночь ничего не снилось?

Тетка Анна, насторожившись было, теперь рассмеялась и махнула на мужа рукой.

— Чего ему, кривому идолу, пригрезится. Всю ночь храпел так, что небось на той улице было слышно.

— А тебе? — спросил уж ее Петька.

— Меня всю ночь опять домовой душил, — серьезно ответила она, хватаясь за грудь. — Прямо дыханье сперло… Вот навязался, окаянный, на мою голову.

— Не слушайте ее! — перебил кривой Сема. — Чахотка к ней пристала, а она на домового валит.

— Сам ты чахотка, — отозвалась тетка Анна. — Что, не знаю, что ль, я? Вениками хлыстал, тоже скажешь, чахотка? Не-ет, тут аль домовой, аль все двенадцать лихорадок привязываются.

Из избы и с улицы прибежали ребятишки, чужие и кривого Семы. Они с удивлением и любопытством рассматривали Алексея. Больше всего их занимал значок на его фуражке. Подталкивая друг друга, они указывали на него и горячо обсуждали: что такое значит — молоток с лопаткой крест-накрест?

— Вам что? — крикнул на них Сема. — Ну-ка, марш отсюда!

И щедро всем роздал подзатыльники.

— В артель мы тебя пришли записывать, — осекшимся вдруг голосом произнес Петька.

Кривой Сема испуганно метнул на него глазами, переступил, будто кто-то под ноги подсунул ему горячие кирпичи, и, поглядев на застывшую с открытым ртом жену, переспросил:

— Куда?

— В артель, аль оглох? — крикнула жена.

— Ишь ты. Как же так? — развел руками кривой Сема.

Волнение Петьки передалось и Алексею. Это было заметно по его левой приподнятой брови. Но начал говорить он спокойно, слегка поводя рукой по пуговицам толстовки.

— Мы, дядя Семен, артель решили организовать. Бедноту в одну кучу сгрудить. Будет в одиночку ей копаться. Видно, сколько ни копайся, толку никакого нет. Вот мы к тебе с Петькой за этим и пришли. К тебе послала нас Прасковья, председатель комитета взаимопомощи. Хвалила она тебя. Как вот ты, даешь согласие аль по-старому будешь жить?

Сема старательно принялся счищать стружки с опрокинутой ступы, на которой мастерил грабельцы, и долго молчал. Потом, усмехнувшись, кивнул на жену:

— С бабой надо посоветоваться. Как она…

Петька обернулся к тетке Анне. У той щеки налились краской, глаза лихорадочно забегали. Петька нарочно торжественно начал:

— Вся улица говорит, что ты, тетка Анна, самая умная баба на селе. Хозяйка ты такая, каких поискать, — вязать, молотить — первая, а хлебы испечешь, — в город на выставку прямо. Все у тебя в руках спорится, потому что умом ты первая на селе… Так вот сразу и скажи, будешь канитель вести или, как первая баба, и в этом деле покажешь пример и не ударишь лицом в грязь перед какой-нибудь Левонтихой?

От такой напористой похвалы у тетки Анны дух захватило. Как стояла она возле притолоки, так и застыла. После длительного и неловкого молчания кривой Сема вдруг стукнул обухом топора по ступе и крикнул на жену:

— Да что же ты, дура, стоишь, рот разиня? Надо людям на что-нибудь сесть? О господи, похвали такую… Иди тащи скамейку.

С необыкновенной легкостью, все еще с улыбкой на тощем лице, бросилась она в избу, загремела там горшками, чугунками, заскрипела столом. Видимо, скамейка имелась всего-навсего одна и на ней был установлен весь кухонный обиход.

— А кто у вас записался там? — спросил кривой Сема.

Петька начал откладывать пальцы на руке:

— Наше семейство, потом Дарья, которая скоро отделится, потом дядя Яков, дядя Никанор, Наум Малышев, Ефимкин отец и еще вот брат его, Кузьма.

Алексей промолчал, что Петька соврал и про Наума и про брата. Семен, отворяя жене дверь, протянул:

— Народ подходящий. Только сумление меня берет, вроде опаска.

— Насчет чего?

— Дело-то новое. Страшно опуститься. Хозяйство рушить последки можно. Вон в Атмисе…

— Слышали! — перебил Петька. — Этот Атмис у нас на шее повис. А все твои сумленья — ерунда. Уже чего-чего, а твое хозяйство — это верно под большим сомненьем. Ну-ка, скажи по совести, сводишь ты концы с концами? Хватает тебе хлеба до нови?

Дядя Сема усмехнулся:

— Какой там до нови! До середки зимы не доходит. Опять занял три четверти ржи.

— Небось у Лобачева?

— Не дал тот. У Нефедушки насыпал.

— С каким уговором?

— За подожданье неделю аль мне, аль Анне работать у них.

— Вот видишь! А в комитете сколько брал?

— А кто знает. Там записано. Так год за год и идет. Из долгов не вылезаешь.

— Ну и гляди теперь, какое твое хозяйство может рушиться. Давно оно рухнуло в тартарары. А в артели будешь, там в обиде не останешься. Если хлеба не хватит, то уже всем не хватит. А занять артель пойдет не к Нефеду, а к государству.

Тетка Анна настороженно слушала и молча переводила взгляд с одного говорившего на другого. Ей, очевидно, хотелось спросить о чем-то, для нее весьма важном. Несколько раз пыталась она вступить в разговор. Потом, улучив момент, звонко затараторила:

— Артель-то артель, это ничего, только об одном хочу спросить вас: а не будет там неразберихи какой?

— Например? — уставился Петька.

— А вот, — выступила она уже на середину и затеребила фартук, — говорите, в артели все вместе. И лошади, и коровы, и земля, и сбруя, и ни у кого ничего своего не будет. Как это понять?

— Очень просто, тетка Анна. Созовем собрание артельщиков и обо всем поговорим. Теперь только согласие ваше надо.