У Мирны был настоящий талант видеть во всем только плохое. Гроэ в четырнадцатой главе писал: «Окружайте себя людьми, которые заряжены положительной энергией. Их положительный заряд может отразиться и на вас. Люди, настроенные негативно, оказывают на вас только негативное влияние». Именно поэтому Анна и переезжала. А еще потому, что там были кремовые ковры и ванна-джакузи. И Шон.

Шон и Анна могли бы заниматься сексом, утопая в ковре. Правда, им придется быть очень осторожными, чтобы не испачкать его, – придется заниматься сухим сексом.

Нет, они займутся сексом на той узкой кровати, заваленной подушками и заправленной импортным покрывалом, похожим на экзотический десерт из малины. Разумеется, Анна не могла представить Шона в своей постели здесь на Финчли-роуд. Шон был слишком чистоплотен, чтобы лежать в этой кровати, застеленной серым, в пятнах бельем. Он вообще смотрелся бы нелепо в этой квартире, словно Харрисон Форд, прогуливающийся по съемочной площадке Майка Ли[47]. Гостиная вся пропахла никотином. Ковер не сочетается с портьерами.

Даже сидя Шон абсолютно не вписывался в этот интерьер. Не говоря уже о сексе. А что бы он сказал Мирне? Все его друзья были холеными парнями с безупречно правильным произношением. Ничего похожего на северный акцент Тома.

– Думаю, мне пора укладывать свои вещи.

– Все это так неожиданно… – вдруг проговорила Мирна с тревогой.

– Я знаю. Прости, что не предупредила тебя заранее. Но ты же знаешь, как бывает…

– Конечно, – вежливо ответила Мирна.

– Я надеюсь, ты не очень сильно расстроилась?

– Нет, я в порядке. – Мирна прижала к животу ведерко с курицей, словно грелку. – Спасибо.

Крыльцо дома Себастьяна показалось ее отцу очень высоким и крутым – он тащил на спине тяжелую стерео-аппаратуру Анны. Остановившись, чтобы отдышаться, он увидел в окне первого этажа женщину, подающую им знаки.

– Анна, твоя новая соседка, – сказал Дон, расстегивая молнию на куртке на тот случай, если им придется познакомиться. Женщина вышла на улицу, и Дон улыбнулся, вытирая с головы пот.

– Что здесь происходит? – Очевидно, женщина подумала, что они украли аппаратуру. Но, покосившись левым глазом на пожитки Анны, женщина поняла, что среди них не было ничего такого, что стоило украсть.

«Что же тогда происходит?» – говорил ее правый глаз.

– Все хорошо, спасибо, – сказала Анна с некоторым вызовом. – Я переезжаю в квартиру Себастьяна Ландсмана.

– Со второго этажа? – По тону женщины было понятно, что она не жалует Себастьяна. Она молча кивнула и через несколько секунд исчезла.

Какая жалость, сказал Дон, он был уверен, что узнал эту женщину: она работала в координационной группе Комитета развития южного региона. Казалось, что Дон весь сжался в своей кожаной куртке из-за пренебрежительного отношения этой женщины. Даже после того, как они занесли в квартиру последнюю коробку Анны, он все еще сокрушался, что женщина не дала ему шанса как следует представиться.

Дону понравилась атмосфера, царящая в квартире Себастьяна. Он восхищался книгами, которые после Себастьяна остались стоять стройными рядами на полке. Ему понравилось, что все эти книги, казалось, были прочитаны. Дон выбрал одну из них, под названием «Эмоциональная культура», и полистал ее с притворным интересом. Да, этот Себастьян, судя по всему, был неплохим парнем.

В доме Дона были прочитаны лишь некоторые книги. Он всегда прятал любовные романы Барбары, когда к ним приходил какой-нибудь важный гость. Анна помнила неприятный случай, когда председатель консервативной партии забрел в «телевизионную» комнату и обнаружил за спинкой дивана стопку любовных романов Барбары.

– Дон, это твое любимое чтение? – поинтересовался он, возвращаясь в гостиную с одним из них. А потом разразился громким хохотом.

Анна посмотрела на кошку. Та бесшумно прокралась из другой комнаты, позвякивая колокольчиком на шее.

Дон поставил «Эмоциональную культуру» обратно на полку, очень медленно и осторожно. Анна уже видела, что Дон ведет себя точно так же в домах других важных «друзей». Он, как ребенок, восхищался всем вокруг. Казалось, он ужасно боится, как бы кто не узнал, что его отец был строителем, а мать – уборщицей.

– Анна, твоя мама очень плохо себя чувствует.

– Мама?

Обычно он говорил – «твоя мать» и жаловался Анне на то, что Барбара транжирит слишком много денег на всякую ерунду, например на фасонные пирожные. Не могла бы Анна сказать «своей матери», что он уже пенсионер и не может себе позволить финансировать все ее прихоти? Барбара никогда не запаздывала с ответным выпадом. Не могла бы Анна сказать «своему отцу», что он очень громко шумел, когда вернулся из своего клуба консерваторов?

– Да, – ответил Дон, делая театрально глубокий вдох. – Она в ужасном состоянии. Похоже, вы с ней поругались, – сказал он и присел на диван с такой осторожностью, словно вообще не имел права находиться здесь. – Она чувствует себя…

– А разве тебе не все равно? – едко спросила Анна. Ему всегда было все равно, даже когда Анна еще училась в школе и уезжала на каникулы в кемпинг. Всегда было одно и то же – «твоя мать» и жалобы на то, что она швыряет его деньги на всякие роскошества вроде шоколадных эклеров.

Было время, когда они вместе совершали покупки. Муранское стекло, например. Велосипед для Анны.

Но Анна не смогла ни сдать экзамен по вождению велосипеда, ни сохранить брак своих родителей. В тот день, когда она завалила экзамен, не сумев проехать прямо через обручи, она вернулась домой и узнала от матери, что ее отец крутит роман с Кэтрин, кандидатом от консерваторов.

С тех самых пор их отношения покатились под откос. Родители Анны пытались начать все сначала и даже съездили на второй медовый месяц, но два года спустя Дон переехал в отдельную свободную комнату.

Он превратил эту комнату в свое убежище. Фактически, эта комната стала выглядеть как офис его избирательного округа. На стенах висели карты, а также подписанные и вставленные в рамку фотографии Маргарет Тэтчер. Комната Барбары, напротив, стала напоминать спальню подростка пятидесятых годов с цветастыми оттоманками и куклами, наряженными в вычурные платья с оборками.

Анна пошла в шестой класс. Дон начал проводить много времени в клубе консерваторов. Барбара говорила, что ей без разницы, где обедает муж, лишь бы он оплачивал ее библиотекарские курсы. Но к тому времени она начала замечать, что в жизни есть более интересные вещи, чем стирка подштанников мужа.

После того как Анна покинула дом и уехала в Арндейл, Барбара и заинтересовалась садоводством. Она говорила, что кроме садоводства ей больше нечем заняться. Дон вышел на пенсию, чтобы посвятить всего себя партии. Он занимался организацией митингов, обедов и танцевальных вечеров. И он никогда не уставал рассказывать про все это Анне, даже несколько лет спустя, во время обеда на «Радио-Централ». Что же касается Барбары, то Анна видела ее только дома.

Дон рассматривал их дом как очередной «проект». Находясь дома, он либо сидел у себя в комнате, либо стоял на стремянке – ремонтировал, перекрашивал. Когда бы он ни находился в доме, он постоянно его подновлял: срывал обои, отскабливал краску, наклеивал обои или красил заново. Всегда находилась какая-нибудь работа – оклеить обоями кухонные шкафы или затянуть болты.

К тому времени, как Анна закончила учебу в Арндейле, у ее родителей практически не осталось ничего общего. Конечно, их связывал дом, хотя Дон беспокоился только о его внешнем виде, а Барбара – о саде. Их связывала Анна, и у них все еще были общие финансы. Или, вернее, сбережения Дона. Он урезал бюджет хозяйственных расходов Барбары. Все равно он каждый раз обедал у себя в клубе. А Барбара, работая в местной библиотеке, зарабатывала достаточно, чтобы позволить себе «шиковать».

Тем не менее, несмотря на все это, родители Анны оставались верны самому понятию брака. Во времена Барбары – и она не уставала это повторять – люди не разводились только потому, что их отношения заканчивались крахом. Они оставались в браке. Дон считал – и неустанно повторял это Анне, – что брак – это на всю жизнь, а не на пару лет молодости.