Таким образом, родителей Анны связывала также супружеская жизнь. «Если только это можно было назвать жизнью», – думала Анна.

– Мне не все равно, – ответил Дон, задумавшись на одно мгновение. – Конечно, не все равно, – повторил он несколько секунд спустя. – Как бы там ни было, мы больше сорока лет прожили вместе в Лландундо-коттедже.

Он произнес «Лландундо-коттедж» с такой грустью. Анна удивилась, что отец помянул название дома, которое было написано на обшарпанной деревянной дощечке, висящей возле корзины с цветами над крыльцом. Ее родители назвали дом таким именем в честь магазина, в котором они покупали продовольствие во время своего отпуска, проведенного в уэльском кемпинге.

Но она уже много лет не слышала, чтобы отец называл их дом Лландундо-коттеджем. Он всегда называл его «номер шесть», а когда чувствовал, что дом нуждается в ремонте (то есть почти всегда), то называл его «этот дом».

Дон тяжело вздохнул и окинул взглядом гостиную Анны, словно радуясь, что его дочь наконец обзавелась приличным жильем.

– Если это можно назвать жизнью вместе, – безжалостно сказала Анна.

– Ну, мы больше и не живем вместе, – сказал Дон как бы между прочим и кашлянул.

– Что?

– Вообще-то я живу с Кэтрин. В ее квартире. Твоя мама должна была тебе… Всего несколько дней. – Он откашлялся. – Да. С Кэтрин.

Анна ненавидела это имя. Кэтрин. Это имя вызывало у нее образы чопорных женщин средних лет в деловых костюмах, связанных сексуальными отношениями с такими стариками, как ее отец. Эти женщины произносили речи, в которых утверждали, что не существует такого понятия, как общество, и проповедовали, что все матери должны сидеть дома и воспитывать своих детей. А сами тем временем крали их отцов.

– Кэтрин?

Это имя навевало на Анну воспоминания об экзамене по профессиональному вождению велосипеда и о днях, которые хотелось забыть. Забыть, как она вернулась домой и увидела, что в доме все перевернуто вверх дном, точно после обыска. Все важные бумаги отца были разбросаны по маминому саду. С тех самых пор она ни разу не слышала, чтобы произносили это имя. Но в те дни она достаточно часто слышала это имя, чтобы запомнить его на всю жизнь.

– Нет, только не она.

– Это лучший выход из положения. Это и есть ответ на все наши проблемы. Глупо…

– Ты хочешь сказать, что все это время ты был с Кэтрин? – С тех самых пор, как Анна еще была подростком. Она побледнела.

– Нет, – медленно ответил он. – Ты же знаешь, что я тогда дал обещание. А это случилось уже позже, когда ты уехала в свой Политех.

– Это был твой шанс, верно?

– Признаться, я не видел больше смысла оставаться дома. Все равно у твоей матери были свои интересы. Сад. Илейн. Все эти годы она старательно разыгрывала спектакль… Как только ты уехала из дома… больше не было никакого смысла продолжать все это. У твоей матери начался климакс.

– Ты винишь мамин климакс в своем типичном мужском чертовом…

– Анна, я никого не обвиняю. – Он смиренно воздел руки. – Я не думаю, что твоя мать все еще винит меня или Кэтрин. Или Мэлкома. Никто не виноват.

– Что еще за Мэлкам, черт возьми?

– Бывший муж Кэтрин. – Он на секунду задумался, вспомнив, очевидно, что-то веселое. – На самом деле, он бы тебе понравился. Он работает на «Бритиш Телеком».

– Да не хочу я, чтобы он мне нравился! Так, значит, Кэтрин была замужем? Теперь понятно, почему ты не сбежал вместе с ней, когда я была маленькой.

– Это тут ни при чем. Я не намеревался бросать твою мать ради Кэтрин. До прошлой недели я и не думал уходить от нее. И даже на прошлой неделе я все равно не хотел покидать ее…

Ну и язык! Прямо-таки мыльная опера. Скоро он объявит, что у нее есть незаконнорожденный брат по имени Шон Харрисон.

– Я не знала, что она была замужем.

– Анна, из-за этого-то и возник весь сыр-бор. Только из-за этого была снята кандидатура Кэтрин. Это нормально для мужчины, но… Вот видишь, вот тебе и феминистские принципы.

– Так тебе пришлось сначала отделаться от Мэлкома? Где сейчас Мэлком? Закопан где-нибудь под верандой?

– Шутишь? Ладно, шути, – грустно сказал Дон. – Нет, Кэтрин ушла после всей той заварушки. Она только сейчас постепенно возвращается к прежней работе в партии.

– Примазывается обратно.

– Ради меня она от многого отказалась. Все знают, что она могла бы стать второй Маргарет Тэтчер. Или, по крайней мере, Джиллиан Шепард[48].

– Какая утрата.

– Быть в разлуке все эти годы. Она скучала по своей партии.

– И по тебе, видимо, тоже. – Опять сарказм.

– Нет, не настолько. Но у нас обоих ничего не было. А с твоей матерью у меня тоже ничего не было многие годы.

– Не было секса, надо понимать? – Анна заметила, что отец снова начал называть Барбару «твоя мать».

– Секса. Разговоров. Тебя.

Анна смутилась. Неужели обязательно было ставить ее рядом со словом «секс»?

Дон, судя по всему, тоже чувствовал себя неловко, так как его дочь только что показала, что знакома с таким понятием, как «секс». Он поднялся, снова подошел к книжной полке и провел пальцем по корешку книги «История консервативной партии».

– Нет, мы пытались. У нас был второй медовый месяц и третий тоже. После второго мы все время спорили. Она посвятила всю свою жизнь сначала тому, чтобы родить тебя, а потом – чтобы быть с тобой. Кэтрин говорит, что это извращение.

– Я думаю, ты понимаешь, что это не так, – сказала Анна, удивляясь про себя. Неужели она всегда была тем самым цементом, который до сих пор скреплял их семью? Стоило ей только поругаться с матерью, как они распались на три разные семьи.

– Неправда. Она приучила тебя спать в ее постели. Мы никогда… не разговаривали. Хотя через какое-то время привыкаешь и к этому.

– А что же будет с мамой? Ты подумал о ней? Я сомневаюсь, что она захочет разойтись.

Анна знала, что ее матери совершенно необходимо быть замужем. Барбара не могла позволить Дону уйти. Она была такой; ничего не любила выбрасывать, тряслась над своими кухонными тряпками до тех пор, пока они не начинали гнить и вонять в раковине. Детская одежда Анны до сих пор хранилась в шкафу для сушки белья, выглаженная, аккуратно сложенная и теплая. В кухонных шкафах Барбара хранила продукты, у которых давно истек срок годности. В чемонадах, сложенных в комнате для гостей, были припрятаны почти все ошибки молодости Анны – ошибки в смысле моды: красные гамаши, сиреневое платье-одуванчик, ярко-голубые полуботинки с острыми носами, рыжевато-коричневые брюки с ручной вышивкой.

Утрата чего бы то ни было всегда была для Барбары мучительна, поэтому она целых несколько десятилетий держала мужа при себе, несмотря на его высоколобую надменность, явное раздражение, которое она у него вызывала, и его другую, более умную женщину.

– Ну, так не могло продолжаться вечно, – сказал Дон, а Анна про себя подумала: «А почему бы и нет?» Ведь ее мать была счастлива. Она была счастлива работать библиотекарем, сплетничать с Илейн, ухаживать за садом, иметь мужа (на расстоянии). И Дон тоже был счастлив, занимаясь своей политикой и домом, который он сам подновил в магнолиевых и лимонных тонах.

– Но почему ты переезжаешь именно сейчас? Почему не пять лет назад? Почему не давным-давно?

– Потому что, когда на прошлой неделе я пришел домой, а ты уже к тому времени ушла, я услышал, как твоя мать плачет. Она плакала, да… – Он опять прочистил горло. Было такое ощущение, что Дон плохо подготовился к произнесению слова «плакать». – Я уже было стал подниматься наверх, потому что, ты же знаешь, я устанавливаю… собирался установить стробоскопическое освещение там, наверху… – Он замолчал и на мгновение показался Анне таким обездоленным. Казалось, он сам не может понять, где находится.

– В общем, я не мог этого вынести. Я пошел к ней, остановился в дверях, а Барбара продолжала плакать, что на нее совсем непохоже, верно? Всегда это суровое лицо. Ну, ты знаешь, с тех самых пор… Она терпеть не могла показывать свою слабость передо мной. И я, правда, ее не виню. Она так и сидела, вся в слезах. А потом и говорит: «Я никудышная мать, да? Стать матерью – единственное, чего я хотела в этой жизни. Я пожертвовала всем, и, выходит, напрасно».