Склонный к покаянию, я вкратце остановился на нескольких якобы совершённых мной зверских убийствах, после чего смиренно выразил желание пожертвовать всё своё состояние синагоге при таганской тюрьме.
— Может быть, вам стоило бы обратиться по этому поводу в Моссовет? — преодолев испуг при слове «синагога», пробормотала нахохлившаяся бабка.
Я почувствовал легкие уколы совести. Мой рассказ о зверски зарубленной мною старухе-процентщице произвёл на бабушку очень тягостное впечатление. Да и юную Зою Космодемьянскую ей было жалко до слёз. Она даже возмутиться и спросила: «Да как же у тебя поднялась рука?»
В ближайшем отделении милиции, ознакомившись с моим чистосердечным признанием относительно старухи-процентщицы, какой-то милиционер лет пятидесяти с умными глазами и погонами старшего лейтенанта на плечах, сказал мне: «Геморрой твой — враг твой», и отпустил меня на все четыре стороны. Перебравшись на жительство в страну победившего иудаизма, я наивно предполагал, что здесь все такие, и что мой геморрой если и не рассосется бесследно, то не будет так бросаться в глаза. Но, оказывается, я ошибся. И в израильском сумасшедшем доме мне настиг работник псковского цирка, который нагло пытается наступить своей ногой тяжелого атлета моей песне на горло.
— Эту песню не задушишь, не убьешь, — не без грусти констатировал Пятоев, — а как жаль.
— Нет, вы посмотрите на этих ценителей моей поэтической музы! — возмутился Рабинович, — на себя бы посмотрели. Чего стоит, к примеру, болезненная тяга Шпрехшталмейстера к игре в шашки. Невольно вспоминается следующий эпизод. Есть у нас один пациент, большой любитель сразиться в шашки. Его мастерство шашечной игры строилось на редкой способности незаметно для противника красть шашки с доски. Шпрехшталмейстер, осведомленный об этой особенности игры пациента Оффенбаха, играет с ним, не отрывая взгляда от доски.
И надо же такому случиться, что в это время, когда они сражались за шашечной доской, к нашему отделению судебно-психиатрической экспертизы медленно, но верно приближалась главная проверяющая из Иерусалима. А к нашему отделению у нее отношение особенное. Во время прошлой проверки именно в нашем отделении у нее случился бурный роман с одним из пациентов.
Конечно, она не могла забыть историю своего знакомства с Мустафой, которая произошла при столь романтических обстоятельствах. Они виделись всего три раза, но она ни о чем не жалела, не звала и не плакала. Иногда ей даже казалось, что всё прошло как с белых яблонь дым. Но она помнила каждую мелочь, связанную с их свиданиями. Когда главная проверяющая подходила к отделению судебно-психиатрической экспертизы, у неё пересохло во рту и сердце забилось в груди, хотя никак не могла понять — отчего. Для того чтобы немного успокоится, она вышла в прогулочный дворик отделения и порывисто вздохнула. Среди пациентов главная проверяющая узнала нескольких виновников громких преступлений, которых показывали по телевизору. Это её немного отвлекло и успокоило. Неожиданно один знаменитый насильник, у которого брали интервью все каналы израильского телевидения, как-то быстро и очень неожиданно положил её животом на теннисный стол, так, что ноги свисли вниз, резко поднял подол платья, по-хозяйски похлопал по правой ягодице, так похорошевшей после недавней пластической операции, и приступил к снятию трусиков. Бурный роман со знаменитым насильником, тем более на жестком теннисном столе и в окружении многочисленных болельщиков, в настоящее время не входил в её планы. В результате главная проверяющая громко закричала. Ей хотелось кричать так, как кричат насилуемые женщины в арабских фильмах, пикантно и жалобно, но из её груди вырвался рык страдающего запором динозавра.
«Как же они воют, — с тоской подумал сидевший на другом конце теннисного стола и не спускавший глаз с шашек Шпрехшталмейстер, — нормальный человек так не воет даже тогда, когда его насилуют. Да и стол сильно качают, хотят, чтобы я отвернулся, и Оффенбах убрал с доски пару моих шашек. Вот они, интриги масонские».
Плодом его размышлений стала фраза, которую Шпрехшталмейстер проронил, не поворачивая головы: «Кто будет стол качать — тому уши местами поменяю».
На знаменитого насильника эта фраза произвела сильное впечатление. По своему опыту он знал, что изнасилование требует максимальной концентрации. Поэтому следить за тем, чтобы стол не качался, он был просто не в состоянии. Но и процесс перемены местами ушей представлялся ему не безболезненным. Из глубокого раздумья его вывела главная проверяющая. Воспользовавшись минутной слабостью насильника, она так дернулась, что все шашки посыпались на пол. Шпрехшталмейстер поднял голову и посмотрел на насильника долгим психотерапевтическим взглядом. Впервые в своей богатой практике насильник испытал чувство раскаяния за содеянное. Он опустил подол платья главной проверяющей и аккуратно разгладил складки на её кофте. Всем своим видом насильник как бы хотел сказать, что пришла какая-то женщина, легла на теннисный стол немного передохнуть. Сексуальный маньяк из чистого любопытства поднял ей юбку, но, не увидев там ничего для себя нового, вновь юбку опустил. На этом инцидент можно считать исчерпанным, а эта психопатка, которая орала и трясла стол, сама же во всем и виновата. Лично же он, как и все насильники вообще, относится к игре в шашки с большим почтением. Шпрехшталмейстера эти невысказанные объяснения не удовлетворили, и он встал. Сексуальный маньяк почувствовал себя нехорошо. Можно даже с уверенностью сказать, что он почувствовал себя плохо. Ему стало дурно. В дальнейшем ему пришлось оказать первую медицинскую помощь и дать лекарственные препараты, улучшающие состояние при поносе. Его состояние стабилизировалось только через несколько дней.
И после этого Шпрехшталмейстер позволяет себе укорять меня за то, что якобы я перегибаю палку, — Рабинович был вне себя от гнева, — а Пятоев тоже хорош. Пациент Оффенбах рассказал ему о том, что заметил, как Мирлин Монро часами сидит на дереве возле его нового дома и старается через маленькое окошко рассмотреть, чем он занимается по утрам в туалете. И что именно поэтому он не включает свет в местах общественного пользования. Хотя, как пациент Оффенбах недавно понял, это помогает мало. Вчера внутренний голос по большому секрету сообщил ему, что Мирлин Монро притаилась в ветвях с прибором ночного видения.
Услышав о приборе ночного видения, санитар Пятоев, вместо того, чтобы чистосердечно рассказать об услышанном врачам, вступил с Оффенбахом в совершенно излишнюю дискуссию о методах наблюдения за противником в ночное время, чем обогатил бредовую конструкцию пациента Оффенбаха чрезвычайно. Теперь бедняга Оффенбах не только не включает в туалете свет, но пробирается туда ползком и укрывшись с головой одеялом. А ведь это общественный туалет отделения в психиатрической больнице. Его посещает не только пациент Оффенбах. Вот и два дня назад, уборщица мыла там пол, вдруг погас свет, и в полумраке она увидела, как в туалет вползает нечто, завернутое в одеяло. Несчастная женщина закричала так, что треснул унитаз. Сейчас ее состояние значительно улучшилось, но она продолжает предъявлять жалобы на то, что в тайных девичьих грезах ей снится пограничник Степан Карацюпа и Павлик Морозов, почему-то говорящий на идиш. А заслуженного художника Кабардино-Балкарии Михаила Гельфенбейна этот случай подтолкнул к написанию картины «Interrogation of the Zionist» (Допрос сиониста).
— Начинающим санитарам психбольницы есть с кого брать пример, — сказал в свое оправдание Шпрехшталмейстер, — Рассказывают, что даже опытный медбрат Рабинович по ночам заставляет пациентов петь песни высокого патриотического звучания. И никто по этому поводу не роняет скупую мужскую слезу. Вот что значит масонский заговор в действии.
— У меня складывается впечатление, — не унимался Рабинович, — Что у Шпрехшталмейстера не совсем верное представление о обычаях моего народа. Мне уже дважды пришлось объяснять ему, что перед принятием субботней трапезы не нужно заставлять пациентов отжиматься от пола. И при этом голословно утверждать, что этого требует еврейская традиция. А, кроме того, санитар Шпрехшталмейстер в тайне от администрации сумасшедшего дома в рабочее время пишет роман под названием «Сила есть», что является грубым нарушением трудовой дисциплины. Тем более что роман посвящен о борьбе с жидомасонским заговором.
