— А она, эта ваша уборщица, на внешность то ничего? — продолжал задавать свои невинные вопросы Гришин, — А то помню, у меня роман был. По молодости. Она была доярка. Звали ее Васильевна, и по праздникам она гнала самогон. Никаких кружевных трусиков, ажурных чулок и прочих глупостей она не признавала. Мы встречались на сеновале. Она была пышная и раскрасневшаяся. Абсолютно голая, но в резиновых сапогах. Сверху на мои ягодицы через дырявую крышу капал холодный осенний дождь, но это не мешает сосредоточиться. Снизу поднимается густой запах конского навоза, что создаёт атмосферу тепла и уюта.

— Ну, Васильевна, с богом, — говорю я, и она крепко обхватываешь меня ногами. Я чувствую, как от холодной резины твоих сапог отваливаются кусочки засохшего навоза. Осенний дождь переходит в ливень. Холодные капли, падающие на мои ягодицы, превращаются в ручейки, стекающие по нашим телам в глубь сеновала. Но вот тебя пронзает судорога, и ты глубоко вдыхаешь напоённый конским навозом воздух. Потом мы долго лежим, тесно прижавшись друг к другу. Запах солярки от моего комбинезона сливается с ароматом коровника от твоей телогрейки. Смеркается. Где-то не вдалеке работает телевизор. Идёт программа «Время». Признаюсь честно. Я люблю Васильевну до сих пор. Она сниться мне каждую ночь. Я не могу жить без нее! Когда-нибудь я приеду в деревню Щеглово под Всеволожском, и мы оформим наш брак в сельсовете. Ты меня слышишь, любимая?

— Да не убивайтесь вы так, товарищ старший лейтенант, — Хомяк был явно тронут, — у вас еще все будет хорошо, я уверен. Вот помню, я кино видел, «Конец в Тропиканке» называется. Фильм очень жизненный, 46 серий, и все как про меня. Так там такого наворочено… Что твоя Чечня. А кончается все хорошо. Так что, товарищ старший лейтенант, не отчаиваетесь.

— А уборщица из аптеки далеко не доярка, — молодой ее не назовешь, но женская выправка у нее что надо. Равняться на грудь четвертого языка, если это ее грудь — одно удовольствие. И кружевные трусики, ажурных чулок и прочих глупости — это как раз в ее стиле. Да и происхождения она дворянского. Как сейчас помню, что она мне рассказывала, что во время строительства железной дороги Петербург-Москва, ее прапрадедушка, человек редкого душевного здоровья, подал прошение генералу Клейнмихелю, предлагая ему сотрудничество своих подчинённых гномов, уверяя своим честным словом, что эта сволочь, которая разрабатывает подземные жилы благородных металлов и бронзовых руд, будет гораздо полезнее всех инженеров и землекопов в мире. Ответа он не получил, но продолжал упорно подавать прошения как генералу Клейнмехелю, так и непосредственно царю Николаю I-му до тех пор, пока его официально не попросили не предлагать более своих услуг.

— Очень жаль, что карьера замечательного прапрадедушки уборщицы из аптеки была прервана на взлёте, — посетовал Гришин.

А я помню ее ещё девушкой, — сообщил Хомяк, — Я был еще пацаном, но как сейчас помню, когда слушалось дело о её изнасиловании, она пришла на суд в ультракороткой юбке. Тогда ещё судья спросил присутствующих, не хотят ли они начать слушание дела с осмотра места происшествия.

— Что было, то было, — поддержал тему, поднятую Хомяком, Сапог, — Как-то, отчитывая меня, она сказала, что в молодости была девушка исключительно трудолюбивая, и что в течение ночной смены ей приходиться иногда переворачиваться с бока на бок до пяти раз, и каждый раз с разным. И всё за какие-то сто долларов.

— Эти высказывания доносят до нас информацию, — скажет Пятоев, еще раз внимательно прослушав записи беседы Гришина с его бывшими подчиненными, — А сопутствующие этому языковые погрешности объясняются свойственной им эмоциональностью, рабоче-крестьянско-детдомовским происхождением из семьи кочевников и дискуссионным запалом искреннего человека.

— Да черт с ней с уборщицей, — сказал, наконец, Сапог, — вы лучше подскажите, товарищ старший лейтенант, что нам делать, чтобы эта крыса на нас жалобу не подала на изнасилование? А то ведь посадят, как пить дать посадят!

— А вот на гнусную деятельницу театра, которая так коварно обольстила чистых и доверчивых молодых людей, надо найти управу, — соглашается Гришин, — компромат на нее найти надо.

— А может по темечку и под березу? — предложил Хомяк, — погибла изнасилованная от старости и пожаловаться не успела. Как ваше мнение, товарищ старший лейтенант?

— Нет, это не выход, — засомневался Сапог, — вряд ли в Израиле у нас получиться под березу.

— Тогда под финиковую пальму, — продолжал настаивать Хомяк.

— И не под березу, и не под финиковую пальму, дуб ты наш в три обхвата, — прокомментировал предложение своего товарища Сапог, — ты хочешь, чтобы нас за убийство посадили?

— Я тоже считаю, что убивать деятельницу театра не надо, — вмешался в беседу Гришин, — а надо объяснить судье, что все было по обоюдному согласию, что эта театральная крыса тогда лежала лицом вниз по стойке смирно, и была радостно на все согласная. А ее теперешние людоедские заявления в суде давно уже вышли за рамки любых приличий, сделавшись карикатурным выражением ее абсолютного нравственного невежества.

— Да, дела, — выслушав Гришина, посетовал Хомяк. Из всего сказанного его бывшим командиром он понял только слово «ее», но в целом предложение Гришина произвело на него большое впечатление.

— Это как повезет, — философски заявил по поводу вышесказанного Сапог, — одну бывает, насилуют раз за разом, она уж бедная и не знает, что и делать. А другая и рада бы, да все не как. Вот помню, возле расположения части под Грозным с одной познакомился. Она специально для этого дела в Чечню приехала в самый разгар операции по наведению конституционного порядка. Ну а я сильно выпивший был и баб месяц не видел, так мы и познакомились. Так она мне потом все свою жизнь рассказала.

У меня тоже было трудное детство, — говорит, — Я надевала красное белье и ходила гулять на заброшенные пустыри, где обитали местные маргиналы. После моего первого появления рядом с костром основная часть этих маргиналов стала глубоко верующими людьми — я сильно страдала от угревой сыпи, а помада, которой я накрасила губы, чтобы завлечь насильника, размазалась до ушей. Пламя костра эффектно подчеркнула мою и без того броскую внешность. Увидев меня, вожак маргиналов, не сказав ни слова, обкакался. В тот же день его отвезли в психиатрическую больницу. Мое отрочество кончилось в 14 лет. Физрук напился, накрыл мне лицо тряпкой и трахнул меня, приговаривая: «Господи, прости, говорят, это от прыщей помогает!». Не помогло. Я восприняла это как признание в любви и начала дежурить в его подъезде. Соседи скинулись на кодовый замок и приказали дворнику стрелять солью в девочку с покрытым буграми и рытвинами лицом. Но, при моем появлении, у дворника дрогнула рука. Вскоре к родителям приехали родственники из Америки и, познакомившись со мной, предложили продать меня на органы. Мама просто не знала, что делать. Потом пришла война. От нечего делать я много читала и знала, что на войне нравы грубеют. Я бросила все и убежала на фронт. Месяц я бродила по горам в надежде встретить боевиков. Когда же, наконец, я их нашла, они, завидев меня, открыли огонь на поражение и скрылись в горах. Но, к моему счастью, меня спасли российские военнослужащие в твоем лице.

— Этот эпизод я помню, — сказал Гришин, — потом ее показали майору Пятоеву, и он приказал мне готовить документы для награждения тебя медалью «За героизм в постели».

— Майор, в сущности, не плохим был мужиком, просто у него было шесть ранений, из них четыре смертельных, — вспомнил былое Хомяк.

— А может быть звонить этой суке из театра по нескольку раз день, признаваться в любви и обещать материальную помощь? — перебил Хомяка Сапог, — тогда она не пожалуется, что ее изнасиловали.

— Сказал, как крайнюю плоть отрезал, — прокомментировал предложение Сапога Гришин, — она из тебя все деньги вытянет, а потом все равно пожалуется. Кстати, хотел вас спросить, когда эта звезда театра одевала трусы, она придерживала груди рукой или наклонялась вперёд?