Но он видел кое-что еще. Возле этих трех восхищенных, восторженных фигур, стоящих перед храмом, он смутно видел... что же это? Да это отраженные образы их самих, пляшущие в воздухе! Размытые очертания колыхались... После того, через что он только что прошел, он стал обладать особым зрением и теперь мог видеть сквозь живую плоть, и он смотрел на это пляшущее в воздухе мерцание и понял наверное: это образы сущностей всех троих, ставшие теперь каким-то странным образом видимыми, стоило ему только воскресить в памяти зов Ивалы.
Да, это сущности, имеющие форму людей. Они тянулись к Ивале, пытаясь оторваться от своих тел, своего жилища, в страстной жажде покинуть его, будто они теперь отрекались от самих себя, обрывали все корни, связывающие их с собственной плотью, и желали только одного: слиться с воплощенной красотой, которая звала их к себе, и зову ее противостоять было невозможно. Все трое стояли неподвижно, на лицах читался неописуемый восторг, они совершенно не сознавали, что к душам их уже прикован прочный якорь, что их тащат, как бычков на веревочке, все ближе к неминуемой пропасти.
Потом Смит увидел, что человек, который стоял к нему ближе всех, упал на колени, задрожал и повалился на мох. Какую-то минуту он лежал неподвижно, а в это время от его тела, дергаясь и извиваясь, пытался оторваться полупрозрачный дубликат — его сущность, и вот последним мощным рывком он освободился и поплыл по воздуху, подобно клубу дыма, прямо в раскаленную добела внутренность храма. Сияние, исходящее изнутри, жадно засосало его, вспыхнув при этом еще ярче, будто туда кто-то подбросил топлива.
Когда вспышка угасла, облачко выплыло обратно из храма; оно проплыло между колоннами, и форма его даже дня затуманенных слабостью глаз Смита показалась странно искаженной. Это не была больше душа человека. Все человеческое было выжжено из нее, оно послужило пищей этому сиянию, то есть Ивале: И то, что осталось от человека, та звериная его основа, которая так близко лежит под слоем, созданным цивилизацией, под человечностью всякого человеческого создания, теперь могла быть свободна. Понимая, что происходит, Смит совершенно хладнокровно наблюдал, как из храма появился не человек, а его звериное нутро, самая сердцевина животного инстинкта — все, что осталось теперь от существа, бывшего человеком, существа, с которого живьем содрали его человеческую сущность. Это было самое ядро его животных воспоминаний, глубоко коренящееся в самом отдаленном прошлом, исчисляемом миллионами лет, когда еще все предки человека бегали на четвереньках.
Это был хитроумный и коварный зверь, он обладал инстинктом и всеми достоинствами лисицы. Смит видел, как эта полупрозрачная, словно сотканная из тончайшего тумана сущность скользнула, крадучись, прочь, в зеленый полумрак леса. И он снова вспомнил, что он видел мелькающие, почти неуловимые образы животных в лесу, по дороге сюда, животных, похожих на человека посадкой головы, линией плеча и шеи, что указывало на то, что перед ним не истинно четвероногие существа. Должно быть, они были такими же духами, как и этот плывущий теперь меж стволов дух зверя, который имел в себе жалкие остатки и обрывки сброшенной человечности. Они легко касались его сознания своим, и он начинал действительно видеть их во плоти, покрытых шерстью, с глазами, полными отчаяния и боли; но видел он их всего лишь короткое мгновение — они тут же исчезали, растворяясь среди реальных теней. И от мысли о том, как, должно быть, много людей ушло из жизни, чтобы накормить ненасытное пламя в храме, со скольких была живьем содрана их человеческая сущность, сколько их теперь бегает по этому заколдованному лесу в виде призрачных зверей,— от этой мысли у него мороз пошел по коже.
Здесь обитает сама Цирцея. Когда он понял это, мурашки побежали у него по спине от страха и благоговейного трепета. Сама Цирцея-волшебница, о которой в древнегреческой легенде говорится, что она превращала людей в животных. И какая же глубочайшая подоплека, подкрепленная мифом и реальностью, вырисовывалась за этими событиями, которые происходили не только перед его глазами, но и с ним самим! Волшебница Цирцея — древняя легенда о ней, возникшая на Земле, воплотилась на далеком спутнике Юпитера, отделенном от Земли огромными пустыми пространствами. Величие этой мысли повергло его в трепет, потрясло все его существо до самого основания. Цирцея и Ивала... выходит, обе они воплотили в себе некую инопланетную сущность, которая тысячелетиями скиталась по Вселенной, оставляя после себя смутные и неясные намеки. Прекрасная Цирцея на своем голубом острове где-то в Эгейском море — и Ивала на спутнике далекой планеты, населенном призраками и. озаренном сиянием Юпитера... прошлое и настоящее слились здесь в одно сияющее целое.
Это было поистине чудо, и оно привело его в такой восторг, что, когда он снова вернулся к реальности, двое оставшихся работорговцев лежали, распростершись на земле,— это были их покинутые тела, из которых пламя Ивалы успело высосать всю жизненную энергию. Пламя полыхало теперь ярко-розовым цветом, гораздо ярче, чем в первый раз, и он видел, как вылетел, торопясь, сопровождаемый жадной пульсацией Ивалы, последний тусклый дух из этих троих несчастных, только что проглоченных страшной богиней. Этот дух чем-то напоминал свинью: можно было различить криво торчащие клыки и толстую щетину,— с почти слышимым хрюканьем и храпом животное мгновенно скрылось между деревьев.
И пламя вновь сделалось ровным и ясным, время от времени вспыхивая ярко-розовым цветом; ритмичные вспышки эти были подобны биению сердца. И он понял, что Ивала насытилась и теперь ее внимание обращено на себя. Сейчас она не видит мира, над которым господствует, она дремлет и переваривает пищу, которую пожрала таким поистине вампирским способом.
Смит слегка пошевелился. Теперь или никогда он должен предпринять попытку спастись, пока эта тварь в храме не обращает внимания на окружающий мир. Он лежал, потрясенный и изможденный всем пережитым и пытаясь как можно быстрей собраться с силами: он уговаривал себя не поддаваться слабости, во что бы то ни стало встать, отыскать Ярола и как-нибудь добраться до покинутого корабля. И понемногу ему это удалось. Он потратил на это довольно много времени, но в конце концов, цепляясь за ствол ближайшего дерева, он поднялся и стоял, шатаясь, преодолевая головокружение. Он принялся внимательно оглядываться, пытаясь отыскать глазами своего товарища.
Маленький венерианин лежал в нескольких шагах от него на боку, прижавшись щекой к земле, и соломенно-желтые кудри его ярко выделялись на фоне зеленых мхов. Глаза его были закрыты, и это делало его похожим на спящего серафима: морщины, оставленные нелегкой жизнью, полной борьбы и тревог, разгладились, не видно было чуть диковатого взгляда его черных глаз. Смит понимал, что подвергается сейчас смертельной опасности, но все-таки не мог подавить легкой довольной усмешки: ему удалось-таки проковылять эти шесть шагов, которые их разделяли. Он опустился на колени рядом со своим другом.
Движение отняло у него почти все силы, и он снова чуть было не потерял сознание, но усилием воли взял себя в руки, опустил ладонь на плечо Ярола и потряс его. Он не осмеливался говорить, но продолжал яростно трясти маленького венерианина и мысленно звать его, не зная, где среди этих деревьев теперь бродит его обнаженная душа и в образе какого зверя. Он наклонился над неподвижной златовласой головой друга и все звал и звал его, вкладывая всю энергию своего существа в этот зов, пока его снова не накрыло тошнотворной волной слабости.
Прошло много времени, пока ему не показалось, будто он услышал откуда-то издалека слабый отклик. Он снова принялся звать, еще сильней, еще энергичней, с опаской глядя в сторону пульсирующего пламени внутри храма; он боялся, что его безмолвные призывы могут быть услышаны тварью так же, как обычная речь. Но Ивала, видно, пресытилась и погрузилась в глубокий сон: интенсивность и ритм пульсаций оставались все такими же.
