Они проходили мимо белокаменных руин каких-то зданий, мимо огромных изогнутых деревьев, которые скрывали их в своей тени. Мягкий мох пружинил под их ногами, такой мягкий, мягче самых дорогих и искусно сотканных ковров. Невидимые звери крались за ними, и время от времени краем глаза Смит замечал что-то напоминающее человека в очертаниях их тел, в посадке головы на плечах животного, в чистоте и разумности их настойчивых взглядов. Но, правду говоря, он этого уже не сознавал.

О как сладко, невыносимо сладко звенел тихий смех по всему лесу. Смит держал свою голову высоко, как испуганный или настороженный олень. А смех звучал все громче и громче, он был уже близко, совсем близко, рядом, вот за этими густо разросшимися кустами. Ему казалось, что это голос прекрасной, горячей и пылкой гурии, ожидающей его у ворот рая, что он проделал столь долгий и опасный путь, чтобы найти ее, и теперь весь трепетал, предчувствуя окончание своего путешествия. Отзвуки этого смеха раздавались среди зелени, звеня колокольчиком в полумраке леса, заставляя трепетать листья деревьев. Смех был везде одновременно, это был маленький мир музыки, пронизывающей материю, будто магическое заклинание, которое охватывало все вокруг и отзывалось в сознании Смита с такой же остротой, с какой острый меч вонзается в плоть. Смех звал его голосами, пронизавшими весь лес, и это было непереносимо.

Потом они вышли из зарослей на поросшую мхом поляну, посередине которой возвышалось небольшое сооружение, очень похожее на храм. Ярол тоже оказался там, но почему-то теперь они были одни. Девушки, роскошные девушки, которых они только что обнимали с таким упоением, куда-то исчезли, и они туг же забыли про них. Смит и Ярол стояли не шевелясь и с изумлением смотрели перед собой. Это сооружение было единственным из всех, которые они видели здесь, колонны которого не рассыпались, а стояли прочно и твердо. Глядя на это здание, им вдруг стало ясно, что архитектура тех сооружений, развалины которых они встречали почти на каждой лесной поляне, была совершенно не похожа на ту, что им приходилось видеть в известных им мирах. Но у них не было никакого желания размышлять обо всех этих тайнах и загадках. Они вообще ни о чем не могли думать — только о той женщине, которая скрывалась там, внутри, за этими стройными колоннами, только о ней мечтал их помраченный разум.

А она уже стояла, ожидая их, посередине своего крошечного храма. Кожа ее тела, чуть прикрытого длинными пышными вьющимися волосами бледно-золотистого цвета, так и светилась. И если девушки-сирены были красивы, даже очень красивы, здесь перед ними находилась сама воплощенная красота, само очарование. И лица, и формы девушек повторяли лицо и формы своей богини. Ее же тело было совершеннейшей формы, оно светилось, словно прозрачный мед, и было слегка прикрыто прядями волос, которые льнули к нему, лизали его, словно прихотливые язычки пламени. Те девушки, которые были способны привести в восторг любого мужчину... о, теперь их красота казалась лишь отголоском этого совершенства. Смит стоял как вкопанный, и в его бесцветных глазах бушевало пламя.

Перед ним была сама Лилит... сама Елена Прекрасная... сама Цирцея, вся красота всех легенд и мифов человечества, воплощенная в одном образе. Она стояла перед ним на мраморном полу, со спокойным и даже серьезным и важным лицом, без тени улыбки. Их встречала здесь таинственная богиня. В первый раз в своей жизни он смотрел в глаза, которые освещали это прекрасное, точеное лицо, и душу его переполнял восторг. Голубые глаза ее очаровывали не яркостью, не блеском, но мощью, силой, энергией, глубиной — да что там, для описания их не было слов в человеческом языке. В этой голубизне человек был готов с радостью утонуть, но ему не удалось бы достичь дна, ибо она была бездонной, спокойной и могучей, ее не тревожили ни волнения, ни подводные течения. Хотелось погрузиться в ее глаза и оставаться там вечно, опускаясь все ниже и ниже в окружении бесконечного, абсолютного света.

И когда он с головой погрузился в этот иссиня-голубой взгляд, он с изумлением увидел окружающий его реальный мир. До этого момента он его не замечал, но миг восторга при погружении в голубые глубины ее глаз, должно быть, открыл в его сознании какую-то дверь к новому знанию, и перед его изумленным взором предстало новое, необычное свойство сияющей перед ним красоты.

Да, здесь обитала красота осязаемая, облеченная в человеческую плоть,— как человек облекает свое тело в прекрасные одежды. Но было в ней нечто большее, нежели просто плотская красота, большее, чем просто гармония и соразмерность лица и тела. Словно некое сияние струилось по поверхности ее кожи, бархатистой, как персик, по округлостям и впадинам ее тела, лаская и высоко поднятые груди, еще больше подчеркивая их неземную красоту, и стройные, изящные бедра, и изысканные линии плеч. А волосы, пышные и густые, наполовину скрывали всю эту роскошь, но при этом еще более подчеркивали ее.

Ее красота мерцала перед ним лишь одно мгновение, поскольку человеческие чувства не могли выдержать всего этого сияния и великолепия поистине невыносимой для человеческих глаз и человеческого сознания прелести. Инстинктивно он поднял руки и закрыл ладонями глаза, чтобы не видеть этого лучезарного великолепия. Но ее красота сияла столь мощно, что пронизывала насквозь его земную плоть. Она проникала в каждую клеточку, в каждый нерв его существа, пока все до последнего атомы его тела, все до последней частички его души не были омыты этим поразительным светом.

И вдруг сияние прекратилось. Он опустил дрожащие руки и увидел, как на этом прекрасном лице медленно расплывается улыбка, которая сулила столько блаженства, что на миг он снова едва не потерял способность чувствовать и соображать. Казалось, весь мир теперь сосредоточился в этом прекрасном лице, в этих нежных улыбающихся губах.

— Добро пожаловать, чужестранцы,— прозвучал низкий глухой голос.

Он был похож на шелест тончайшего шелка, слаще меда был этот голос, он ласкал, словно прикосновение ласковых губ. И она тоже говорила на чистейшем английском языке. Наконец Смит обрел дар речи.

— Кто... кто ты? — спросил он, задыхаясь от восторга.

Но не успела она ответить, как вдруг раздался голос Ярола, он весь дрожал от ярости.

— А ты не мог бы говорить на том языке, на каком к тебе обращаются? — заявил он со злостью,— Что, тебе так трудно спросить, как ее зовут, на верхне-венерианском? С чего ты решил, будто она знает английский?

Онемев от изумления, Смит тупо посмотрел на своего товарища. Он увидел, как вспышка раздражения сразу погасла в черных глазах Ярола, едва он понял, где он находится и что за неземная красота и сияние окружают его в этом храме. И тогда он сказал на своем прекрасном, ясном и светлом, удивительно мелодичном родном языке, столь богатом метафорами, преувеличениями и символическими выражениями:

— О прекраснейшая госпожа, черноволосая, словно июльская ночь! Скажи, какое имя ты носишь, чтобы я мог обратиться к тебе и сказать, что лицо твое белее морской пены, а сама ты прелестна и очаровательна!

Смит, слушая эту изысканную, витиеватую речь, эти мелодичные звуки верхне-венерианского наречия, не верил своим ушам. Несмотря на то что она говорила по-английски, подобная речь казалась более уместной в устах этой богини. Такие уста, думал он, не способны произносить ничего, кроме чистой музыки, а вот английский — язык вовсе не музыкальный и звучит грубо и варварски.

Но объяснить самому себе иллюзию Ярола он не мог. Его глаза по-прежнему видели огненно-рыжие волосы красавицы и ее золотистое тело. И никакое даже самое изощренное воображение не могло превратить его в белоснежное тело с черной гривой волос, как утверждал его товарищ.

Улыбка тронула нежные губы хозяйки, когда она услышала речь Ярола. Она отвечала им обоим одновременно, но Смит слышал ее слова на английском, в то время как в ушах Ярола, как он теперь догадывался, слова ее звучали на ритмичном и музыкальном верхне-венерианском.