На одном из диванов лежал молодой человек с лысеющей рыжеватой головой и крупными чертами одутловатого лица. Он был облачен в пестрый шелковый архалук, из-под которого виднелось тонкое белье.
На полу стояли щегольские кожаные чемоданы, на столе виднелись щетки, ножницы, туалетные флаконы, на стуле висел вицмундир с полковничьими эполетами и аксельбантами, а на вешалке в углу шинель и фуражка с белым верхом.
Молодой человек оторвался от книги, которую читал, мельком взглянул на майора, поднял вопросительно брови и перевел глаза на смотрителя.
— Не посетуйте, ваш сиятельство, — заговорил тот, приниженно кланяясь, — но, ей же богу, совершенно некуда господина майора поместить. А уж вам-то нынче в ночь, как бог свят, тройку таких зверей предоставлю, что мигом домчат…
«Сиятельство» промычал что-то невнятное и вновь уставился в книгу.
Егор Герасимович расположился на другом диване, потом, присев к столу, обстоятельно закусил и напился чаю. Представительный лакей в дорожной ливрее вошел, повозился с чемоданами, звонко щелкнул ключом, доложил что-то барину по-французски и вышел. Тот все так же безмолвно читал.
— А позвольте спросить, давно ли изволите тут находиться? — обратился майор к молодому человеку.
— Что-с? — скосил глаза, не опуская книги, лежавший.
Жаркий повторил вопрос.
— Со вчерашнего полудня, — последовал ответ, причем прозвучало: «со вчеашнего поудня». Барин не выговаривал «р» и «л».
«Ну, с этим не поговоришь, — подумал майор. — А коли такой сутки ждет, видно, придется и мне не меньше сидеть… Пойти, что ли, карточку поставить? Да нет — высплюсь лучше».
Он расстегнул сюртук, лег на диван, укрылся шинелью, ощупал свой набрюшник и почти тотчас заснул.
Не более как часа через два или три его разбудили шаги, звон шпор и стук какой-то поклажи о дверь в головах его дивана.
«Уезжает гунявый-то», — подумал он в полусне.
Но тотчас услышал оживленный голос с прежнего места:
— Николя? Ты-и?
— А, Стройновский! Вот мило! — отвечал новый голос, послышался звук поцелуя, и второй сказал потише: — А тут кто же спит?
— Так, армия, майор какой-то…
— Да диван-то занял, — сказал вновь прибывший.
— Ну, это смотритель мигом устроит… Куда-нибудь переведет. Он мне, впрочем, клялся лошадей ночью дать… Ты куда же, в Петербург?
— Да.
— Может, к нам в полк желаешь? Я это для тебя сделаю.
— Нет, мой милый, мне при князе отлично, очень тебе благодарен.
— Ну, ну… А откуда?
— Из Старосольска.
Егор Герасимович насторожился и открыл глаза. Перед ним был зеленый сафьян диванной спинки, слабо озаренный свечой с другого конца комнаты.
— Зачем тебя носило? Это же дыра…
— Неприятное дело, граф, и говорить не хочется.
— Ну, однако? По службе?
— Да нет, все из-за брата.
— Которого? Что разжалован?
— Да… У меня один.
«А это ведь Денисовича брат никак», — сообразил Жаркий.
— Ну и что же? Я очень помню. У него там ведь что-то вышло с крестьянской девой… Нет, ты расскажи, я слушать люблю… Все равно о чем-нибудь говорить надо.
— Ну что рассказывать? — отозвался Николай Дмитриевич. — Впрочем, если ты хочешь… Только это не весело — предупреждаю.
«Вот и услышу сейчас все семейные дела», — подумал майор.
— Э, все равно, ужасная тут скука… Да ты не хочешь ли закусить?
— Нет, благодарствуй, я так поздно не ем…
— Ну, тогда говори. Но a propos, — ты, вижу, получил полковника?
— Да, два месяца уж!
«Вот как в гвардии-то да при князьях служить — в тридцать лет без войны полковник», — позавидовал Егор Герасимович.
— Видишь, и догнал меня, — протянул приятель Николая Дмитриевича.
— Где же догнать? Это, дорогой граф, невозможно. Ты в свите, да с твоими способностями…
— Ну, ну, ты мне льстишь… Но, однако, твоя история?
— Да что история… Поехал я, видишь ли, туда вот почему. Получил от Мишеля Друцкого из Тифлиса месяц назад письмо, что брат так себя в полку поставил, что уже унтер-офицер, представлен к «Георгию», вот-вот может быть произведен в прапорщики… А надо тебе сказать, я хоть, конечно, этого хотел, но, с другой стороны, ты понимаешь, его производство возвратило бы вопрос в исходное положение… То есть он получил бы право выйти в отставку, вернуться в Россию и устроить семью по своему вкусу. Но вовсе не по-нашему. Иметь в виде belle soeur малограмотную солдатскую дочку, ты понимаешь?
— Да — вот идея… — сочувственно сказал граф. — Но ведь можно же устроить без хлопот, чтобы ему не давали пока ни отпуска, ни перевода с Кавказа, сколько вам понадобится…
— Конечно, можно. Но, став офицером, он уже, несомненно, выписал бы к себе жену, — возразил Николай Дмитриевич. — Получился бы тот же кислый соус… И так ведь мне эта его блажь едва свадьбу не расстроила, — ты же знаешь, какая родня у моей жены… Конечно, я их вполне понимаю, кому охота этакую родственницу получить? Поэтому, видишь, я и решил, едучи в Петербург, заехать туда и предложить жене брата и ее отцу, так сказать, полюбовную сделку. Но чтобы они сами написали Александру, что более к нему претензий не имеют, что, мол, брак этот подстроен был ими из расчета, что о нем никогда и нигде не будет заявлено… А в объяснение такого отказа — что женщина эта, ну, хотя бы сошлась теперь с кем-то и будто прижила уже второго ребенка… Да, забыл сказать, еще трудность — от брата-то родился осенью сын, который, во всяком случае, носит наше имя… Не угодно ли?
— Да, ужасная скверность, — поддакнул слушатель.
— Ну вот я и рассчитывал, что брат, конечно, сильно все это примет, побеснуется, поплачет там из чувствительности… Но не в этом дело. Потом время свое возьмет, одумается наконец и женится на приличной девушке… А мне одно важно — чтобы этого дикого брака, который вполне нелеп и как игла в глазу у всей моей семьи, — чтобы его скорее не стало. Ты понимаешь?
— О да, разумеется… Ну и что же? Согласились?
— Да нет же… А я сделал все очень пристойно, мягко, объяснил им причину, предложил тотчас на руки — по написании нужного письма, разумеется, — пятнадцать тысяч и еще десять, когда все будет устроено. Кажется, не мало для них? Но ни она, ни отец ее — регистратор какой-то из солдат — не слушали меня даже. Только и повторяли: «Нам от вас ни сейчас, ни после ничего не надобно. Оставьте нас, и так нам много горя сделали…» Тогда-то, прошлой зимой, когда брат в Старосольске майоришке одному, за дело правда, оплеуху дал, тогда и я там тоже был, пытался его урезонить, да поздно уже оказалось…
— Да, я слышал что-то… Ведь за то его и разжаловали? Вот глупо… Так ты зря и съездил? Не удалось?
— Нет, удалось, и самым простым, но трагическим образом.
— Трагическим? Как же это?
— Да, представь себе, уже вечером, когда я их в последний раз уломать старался и лошади меня ждали, старик до того дошел, что мне и говорит: «Уезжайте, ваше высокоблагородие, вы против всех законов божеских и человеческих идете и нас то же делать заставить желаете…» Как тебе нравится? Просто выгонял меня, да еще с нравоучением. Того же дурень не понимает, что есть еще законы общества. А ведь многие и простые люди это отлично сознают…
— Ну, этого я, право, не знаю. Но где же трагедия-то?
— Конечно, не в этом еще. Слушай дальше. Увидев, что такого упрямства мне не сломить, я пошел было от них, но в это самое время рассыльный от тамошнего начальника приносит какой-то конверт. Старик вскрыл, глянул, побледнел и хотел спрятать. Но дочка к нему — вырвала, прочла и вдруг повалилась… Мать с отцом ее в чувство приводят — а я взял бумагу. Ну, извещение из полка: «Унтер-офицер Вербо-Денисович убит третьего сего мая в деле с горцами…» Вот и все. Развязался узел… Вели-ка вина подать… Рискну отступить от правил…
Егор Герасимович повернулся на спину. Ему стало так душно, что он громко охнул. Разговаривавшие было прислушались, но в это время вошел смотритель.
— Ваше сиятельство, — сказал он. — Лошадей закладывают, прикажите лакею вашему сбираться, через пять минут ехать пожалуйте.
